— На этот горный склон крутой / Ступала ль ангела нога? / И знал ли агнец наш святой / Зеленой Англии луга[160]? — благоговейно пробормотал один старый полковник.
Полицейский представился констеблем Гудом, и мне показалось, что я знаю его всю свою жизнь.
— Каково ваше мнение, доктор? — спросил он.
— Кажется, все в порядке, — заметил я. Факты были под рукой, хотя внимание отвлекала маленькая пожилая леди, яростно строчащая в потрепанном старом блокноте. Пронырливая старая сука, подумал я.
— Прошу прощения, мадам, — сказал я вкрадчиво (на случай, если она важная персона). — Мы уже встречались?
— Миссис Кристи, — представилась она, и тут я узнал ее голос.
— Причина смерти, — медленно произнес констебль Гуд с традиционной сосредоточенностью, записывая в блокнотик обязательным коротким карандашом, — травма головы, нанесенная неизвестным лицом или лицами.
От меня определенно что-то требовалось. Я перевернул тело, раздавив несколько сэндвичей с яйцом и кресс-салатом. Рубашка была разорвана, на груди виднелись свежие синяки и ожоги, а на лице покойного застыло раздраженное выражение.
— Не так быстро, сержант, — сказал я (всегда обращаюсь так к копам, важно немного им польстить — это имеет значение). — Крови недостаточно. Поэтому я делаю вывод, что травмы головы были нанесены после смерти как хитрый отвлекающий маневр.
— Отвлекающий маневр? — задумчиво протянул констебль. — В таком месте? Тогда что же было орудием убийства?
Я указал на угол комнаты.
— Дефибриллятор, — крикнул я. — Вот он виновен!
Секретарь клуба упал на колени.
— Ладно, признаюсь, — простонал он. — Эта штука у нас уже пять лет, и мы заплатили за нее три тысячи. Все эти праздники в саду по сбору средств, спонсируемые прогулки и танцы за чаем — если я когда-нибудь увижу еще один сэндвич с огурцом, меня вырвет. Но за все это время ни разу не выдалось возможности использовать этот агрегат — а в рекламе-то уверяли, что люди мрут как мухи, так что надо всегда держать его под рукой. Но он просто стоял в углу и улыбался. Поэтому, когда Уолтер покуролесил в баре, мы поняли, что это наш шанс. Он храбро сопротивлялся, но в конце концов мы его уложили.
В этот момент на пороге нарисовался маленький кудрявый мальчик (или девочка), и его (или ее) лицо выражало вопрос.
— Поздно, Джордж, — отрезал констебль, — дело закрыто.
— Черт возьми, — сказал Джордж, — а что мне делать со всем этим имбирным пивом?
Примечание: в моем детстве не было ни книжных магазинов, ни «Амазона», поэтому мы читали все, до чего могли дотянуться. Помню, как отец купил на аукционе книжный шкаф. Там было полно книг — Бигглса, Энид Блайтон, Джеральда Даррелла, греческой мифологии и т. д. Он во многом определил то, каков я сейчас.
Вы слишком много думаете. выживает сильнейший…
BMJ, 5 июля 2007 г.
Если к вам на прием записались философы, это может быть довольно утомительно.
Когда Ларошфуко приходил в последний раз, случилось так, что я читал журнал Общества реабилитации. «В несчастьях других врачей, месье, есть что-то не то чтобы совсем неприятное», — заметил я. Он в задумчивости прищурился, а затем завел очередную длинную историю о своих носовых пазухах и о том, насколько они сухие (было бы лучше, если бы они увлажнились).
Гиппократ, недавно удравший с пенной вечеринки в академических кущах[161], оставил после себя безнадежно мокрое место. Ницше попытался пролезть без очереди, и нам пришлось насильно изгнать его, во весь голос цитируя Иммануила Канта. Ницше жаловался на что-то вроде Übermenschen[162], создание собственной морали и нежелание страдать от последствий своих действий. Так что он не просил ничего, кроме антибиотиков, потому что ужасно простудился, страдал целую неделю, но лучше не стало.
Неспособность Дарвина записаться на прием оказалась ерундовым препятствием для того, кто потратил пятнадцать лет на изучение моллюсков. Я остановился у единственного в деревне светофора, когда в окно постучали. Я было проигнорировал этот звук, но Эдгар Аллан По знал, о чем говорил: нельзя вечно пренебрегать подобным стуком. К тому же чертов сигнал, похоже, никак не хотел меняться.
Я покорно опустил стекло, удовлетворенно отметив, что вместо рокового красного словно по команде зажегся зеленый. Пришлось включить аварийку, чтобы предупредить застрявшие позади меня машины: процесс займет некоторое время.
— Меня беспокоит, — сказал великий человек, — куда катится современная медицина. Это противоречит теории эволюции. Вы увековечиваете дефектные генетические коды искусственными методами. Неадаптивным генам разрешается размножаться. И приспособленность человеческой расы падает.
— Может быть, мы просто быстро приспосабливаемся к новой динамике? — предположил я. Машины позади сигналили все отчаяннее, и, чтобы не злить их водителей, я старался быть краток. — Может быть, физическая пригодность — это более широкое, более гибкое понятие?
Умник нахмурился. Гудки и крики становились все более неистовыми. В зеркале заднего вида я видел стадо коров, мчащихся по дороге и с грохотом вступающих в общую драку, повсюду летали части тел, как в Памплоне[163], только с большим количеством навоза и без иберийского очарования.
Я выскочил из машины.
— Лучше беги, Чарльз, — сказал я. — Выживет сильнейший.
Последнее явление Скиппи
BMJ, 16 августа 2007 г.
Я спокойно отношусь к чрезвычайным ситуациям. Слишком часто меня вызывали по крику мальчишки «Волк!». Пришлите по факсу фотографию волка, жующего свою мошонку, хочется сказать мне, и тогда я, возможно, подумаю. Однако мы скованы цепями должностных обязанностей, и когда кто-то зовет на помощь, нужно идти, какими бы странными ни были обстоятельства.
Однажды в операционную, настойчиво стуча зубами, припрыгал маленький кенгуру. Я люблю диких животных, поэтому тут же потянулся за пистолетом. Если сделать из него чучело, можно будет поставить его в приемной — не исключено, что он будет отпугивать детей, и они больше времени проведут на свежем воздухе, подальше от медицинского центра и всех этих супербактерий[164].
