class="p1">Аптекарь, вышедший на громкий стук, был ни в чем не виноват, однако получил суровую отповедь, из которой, впрочем, не понял ни слова. На всякий случай он покивал, а затем протянул сквозь полуоткрытую дверь пузырек с микстурой.
– Пить по столовой ложке натощак три раза в день, перед употреблением обязательно взбалтывать, не перепутайте, – старичок всмотрелся в смешного солдатика, который только что щебетал что-то с суровым видом, а теперь хлопал рыжими ресницами, и вид у него, прямо скажем, был довольно нелепый. – Вы меня понимаете?..
Услыхав знакомое слово – Versteht, – Тарабуркин активно закивал головой.
– Ферштейн, ферштейн! – проговорил он с облегчением и, выхватив пузырек из сухонькой аптекарской руки, нравоучительно закончил: – Учите русский!
Опустив микстуру в карман, он плюхнулся на сиденье полковничьего автомобиля и долго пытался завести машину. Машина не заводилась, и это окончательно разозлило Тарабуркина, который верил в приметы и был убежден, что если что-то не заладится, то и дальше жди беды.
Старичок-аптекарь наблюдал за ним из оконца, и это злило Тарабуркина еще больше.
Наконец машина чихнула и завелась. Тарабуркину отчаянно захотелось показать немцу язык, но он удержался, справедливо решив, что представляет здесь весь советский народ, а советскому народу не пристало корчить рожи перед иностранцами.
Поэтому Тарабуркин просто помахал аптекарю рукой и поехал по направлению к Гранд-отелю, возле которого уже стоял тяжелый американский мотоцикл.
* * *
– Это все из-за меня, – повторил Волгин и прямо посмотрел Мигачеву в глаза. – Из-за меня напали на колонну с Паулюсом.
Зависла пауза. Мимо проехала и исчезла вдалеке одинокая машина.
– Продолжай, – сказал полковник.
Волгину казалось, что самый трудный шаг – первый – уже сделан, однако сейчас он понял, что по-настоящему тяжелое только еще предстоит.
Он должен был рассказать о Лене.
Бессонной ночью Волгин пытался понять, как обойтись без упоминания о ней. В конце концов, это же он повел себя безрассудно – ему и отвечать.
– Я познакомился с девушкой, – начал он, напирая на местоимение «я». – Мне показалось, она надежная. Мы несколько раз виделись. Пригласил ее к себе домой. Она была у меня, когда вы приходили. Вы появились так неожиданно, что я спрятал ее в соседней комнате. Она стояла за дверью и все слышала.
Волгин выпалил эти слова и ждал ответной реакции, но полковник молчал. Тогда Волгин обреченно закончил:
– Я виноват. Я должен был вас предупредить…
И умолк. Мигачев глядел на него прозрачными глазами.
– Если расстрел, я готов, – добавил Волгин. Что еще можно было к этому добавить, он не знал.
– Что за девушка? – бесцветным голосом, в котором все равно слышался металл, произнес Мигачев.
– Наша… – неохотно проговорил Волгин. – Бывшая.
– Фамилия?
– Фамилию не знаю. Зовут Лена.
– Дальше!
Полковник Мигачев умел вести допросы.
Теперь Волгин понимал, что придется рассказать все.
– Рост около ста семидесяти. Стройная. Шатенка. Глаза карие…
«Какие фальшивые, пустые слова, – вертелось в голове. – Разве объяснишь, какое теплое чувство вызывали эти глаза, когда лучились и глядели прямо в душу? Разве растолкуешь, какое желание обнять, защитить вызывал этот хрупкий девичий стан, облаченный в старые лохмотья с чужого плеча, но все равно невыразимо прекрасный?..»
А теперь вот Волгин не мог защитить ее и, более того, сам же ее и предавал. Но не для того, чтобы выгородить себя, а потому, что не было другого выхода. Долг есть долг. Долг перед своей страной и перед своим делом.
Мигачев разглядывал его так, будто понимал, о чем сейчас мысли собеседника.
– А вообще-то, – выпалил Волгин, – это же я виноват. Я готов понести любое наказание, товарищ полковник!..
Мигачев развернулся на каблуках и решительным шагом двинулся по улице. Волгин едва поспевал за ним.
– Я готов сдаться кому надо… – говорил Волгин, понимая, что слова его звучат все менее и менее убедительно. Он испытывал отчаянье, понимая, что с каждым новым словом загоняет в западню не только себя, но и Лену.
– Лена, говоришь?
– Так точно… Но, товарищ полковник, ее не надо, а? Это меня арестовывайте. Я должен был почувствовать…
– Ты думать должен был, Казанова хренов! – взревел Мигачев, вдруг остановившись посередине тротуара. – Тоже мне, фронтовик, один из лучших в дивизии. У тебя мозги вообще имеются или как?
– Виноват. Кровью готов искупить.
– Кровью?
Даже в полутьме было видно, как пошло пунцовыми пятнами лицо Мигачева, а губы истончились и побелели.
– Все вы так. Чуть что – кровью. Как будто это что-то меняет.
– Я не все, – отрезал Волгин. В конце концов, вина виной, а вот общаться с ним в таком тоне никому не позволительно. Даже Мигачеву.
– А почему я должен тебе верить? – вдруг очень спокойно и даже вкрадчиво поинтересовался полковник. Казалось, он уже совершенно справился со своими эмоциями. – А если ты мне тут байки рассказываешь, а сам в игры играешь.
– В смысле?
– В том смысле, что, может, есть такая девушка, а может, и нет. Может, это ты работаешь на гитлеровское подполье?..
Волгин задохнулся от гнева и обиды.
– Да вы что?! Да никак нет! Что хотите, только не это!.. – Он, который тысячи раз рисковал жизнью на фронте, который мало когда думал о себе, всегда прикрывал, как мог, подчиненных, шел на смертельные задания, – разве мог он спокойно выслушивать подобные обвинения?..
Волгин расстегнул ворот шинели и извлек из внутреннего кармана сложенный вчетверо лист бумаги.
– Вот, – сказал он, протянув бумагу Мигачеву.
– Что это?
– Рапорт.
– Какой еще рапорт?
– На ваше имя.
Мигачев изучающе поглядел на подчиненного.
Минувшим утром, отчаявшись справиться с бессонницей, Волгин сел за стол и, исписав кипу листов, все-таки заставил себя сформулировать, что произошло и почему он, советский офицер, так глупо и опрометчиво повел себя в, казалось бы, очевидной ситуации.
Он писал рапорт, осознавая, что красноречие – не его конек, а потому он наверняка не сможет исчерпывающе рассказать, что и как произошло. Написанное – другое дело. Тут можно сто раз перечитать и высказать все максимально ясно. И потом, разговор разговором, а рапорт – это документ.
В рапорте Волгин почти не упоминал о Лене, а основной упор сделал на свою вину, произошедшую от недопустимого легкомыслия.
Вообще-то, говоря справедливо, легкомысленностью Волгин никогда не страдал, однако же в данном случае у него не было других объяснений. Бабушка Александра Михайловна в таких случаях говорила: «Бес попутал».
Мигачев неохотно взял протянутую бумагу, проглядел мелкие, убористые строки. Поморщился.
– Вижу, умеешь ты рапорты писать. Где научился?
– Арестовывайте, – сказал Волгин. Не время и не место предаваться словесной перепалке.
– Заладил! – буркнул Мигачев. – Ты другие слова знаешь? «Арестовывайте, арестовывайте!..» Ты еще про эту
