писать…
Могу сказать — не для оправдания какого-либо политического тезиса, а по опыту и личным наблюдениям, — что из всех слоев населения России от большевистского режима сильнее всего пострадала интеллигенция. Режим был направлен против так называемой буржуазии, то есть против представителей финансового и торгово-промышленного капитала. Но у этих последних было сравнительно много средств сопротивления: они имели запасы, на которые могли жить, они имели кредит, они в значительном количестве могли выехать за границу.
Интеллигенция и, в особенности, деятели высшей школы были, напротив, совершенно безоружны в борьбе с ограблением и обнищанием. Ни запасов, ни кредита у них не было. Выехать очень многие из них не могли или не решались. И они остались и страдали больше и глубже других. Для человека духовного труда выселение, мобилизация, лишение привычной работы — все это чувствуется острее и болезненнее, чем для всякого иного. А этому подвергались все — интеллигенты не меньше других.
Помню, как в одну из эпидемий выселения целых домов, которые мы иногда переживали в Киеве, талантливый и заслуженный зоолог, профессор Киевского университета, тщетно искал заступничества пред всеми властями. В конце концов, он должен был выехать из своей трехкомнатной квартиры, так как весь дом предназначался для каких-то железнодорожных мастеровых.
Материальные условия жизни людей науки были ужасны. Педагогическая работа, по всемирной и вековой традиции, оплачивается хуже всякого иного труда. В этом — и в этом одном — советская власть не отступила от традиций. Нам платили гроши, платили с запозданием в 2-3 месяца… Перед отъездом из Киева я зарабатывал около 20.000 рублей в месяц, в то время как на прокормление небольшой семьи нужна была такая же сумма в день. Другие, читавшие больше лекций и занимавшие должности по администрации учебных заведений, зарабатывали больше — в пять, в десять, но не в тридцать раз больше. И все недоедали, все тащили тяжести и рубили дрова, все жили без книг, без света, без бумаги, без рабочей комнаты…
«Академический паек» вне Петрограда и Москвы существовал почти только на бумаге. В Москве же он был таков, что популярный литературный критик, имя которого известно всей России, еле прокармливался вдвоём с женой, а детей должен был отослать в колонию Собеса. Пользовавшийся академическим пайком Иосиф Алексеевич Покровский — самый крупный цивилист в России — умер от болезни сердца, нажитой при колке дров. А его коллега по московскому университету, профессор-романист В.М.Хвостов, покончил с собой, оставив записку: «Вот единственный способ избавиться от советской власти…» То же сделал годом ранее сенатор бар. Нолькен — неутомимый комментатор нашего торгового законодательства. Не проходило месяца без вести о новой смерти: умер Е.Н.Трубецкой, умер Л.М.Лопатин, умер М.Я.Капустин, умер С.А.Венгеров — не перечислить всех…
В Киеве академический паек стали выдавать в декабре 1920 года и выдавали, помнится, всего месяца три. По нашим карточкам мы получали какую-то ячную муку, получали иногда пшено и умеренные количества сахара, и соли. С какой тревогой все эти дары судьбы ожидались, с каким трудом доставались и разносились по домам…
Если большевики вздумают построить памятник или триумфальную арку в честь советской власти, то я представляю себе следующий сюжет для фронтового барельефа:
Раннее зимнее утро. Холод, снег и вьюга. Еще полутемно. На Николаевской улице, у входа в кооператив, где выдается академический паек, задолго до его открытия, стоит профессорская очередь. Тут и математики, и биологи, и языковеды, и знатоки античной древности. Почтенные, седые лица. Попадаются среди них и жены, и ребята — эти дежурят у привезенных с собой санок. У каждого профессора в руках несколько мешков или корзина. Он ждет несколько часов того счастливого момента, когда откроется дверь кооператива, ему насыпят в мешки муку и крупу, он взвалит их на плечи и поплетется домой.
Под барельефом можно сделать надпись словами Ремизова:
«Нищенский хвост на паперти коммуны».
* * *
Каковы были общественные настроения в Киеве этой эпохи? Что думало, что чувствовало, на что надеялось население?
Мне рассказывали, что один крестьянин, вспоминая о прежних временах, приговаривал со вздохом:
— Колысь була свобода…
Для этого крестьянина прошлое отождествлялось с представлением о том, как он мог невозбранно запрячь свой возок и съездить, без риска реквизиции, с хлебом или картофелем в соседний уездный город, где в лавках продавалось все, что было нужно для его хозяйства. И это прежнее, невозвратное приволье жизни в самодержавной России он, нарушая политическую терминологию, выражал словом «свобода».
О такой «свободе» мечтает последние годы едва ли не все население России. Каждый мыслит ее себе по-иному. Но для всех эта «свобода» состоит в возможности нестесненной и лучшей жизни — для начала, хотя бы в такой степени правового порядка и материального довольства, какая имелась при старом режиме.
Было бы несправедливо заклеймить эти настроения как реставрационные. В них вообще нет никакой сознательной политической идеи. Конечно, многие не умеют выделять предметов своих нынешних воздыханий из общей обстановки, в которой они были действительностью. Позади «французской булки за пятак» и «извозчика за пятиалтынный» представляют себе и Императора Николая II, при котором этот сон был явью. Но если теперь сплошь и рядом в России говорят, что «при царе было лучше», то это отнюдь не значит, что у нас особенно сильны монархические настроения. Массы мечтают о «свободе», которая когда-то была, и рады приветствовать всякий строй, который ее даст.
Но каким путем осуществить эту мечту? Этот вопрос бесконечно мучителен и труден для всякого, кто хочет над ним серьезно задуматься…
В странах с налаженной политической жизнью имеются трафареты в виде программ отдельных партий, между которыми нужно только сделать выбор, и имеются лидеры, среди которых нужно остановиться на том или другом. В России последние годы ничего этого нет, гражданин предоставлен самому себе и своим слабым силам. Естественно, что у нас политические ориентации больше, чем где-либо, подсказываются не идеями, а желаниями. И понятно, что широкая публика, лишенная руководителей, не умеет и не хочет задумываться над сложнейшими проблемами, которые ставит дело возрождения России.
Цель — воскресить былую «свободу» — налицо. Ее сознают и чувствуют отчётливо и ясно. Но когда ставится вопрос о средствах, ведущих к этой цели, то общественное мнение оказывается совершенно беспомощным. И ища выхода, оно, естественно, прежде всего останавливается на средствах, представляющихся ему наиболее простыми и быстрыми.
Как античные трагики прибегали для драматической развязки к непосредственному вмешательству божества в человеческие дела, так и у нас долгое время тешили себя проектами того «dеus еx machina»
