дух и в руки Ваши все обратится». Подтекст ясен: Завадовский надеялся, что Румянцев постепенно перехватит власть над армией у Потёмкина — и добавит к кагульским лаврам новые. Насколько искренне хитроумный Пётр Васильевич верил в такую перспективу — одному Богу известно. Но Потёмкина он боялся и не любил, а Румянцева не предал ни разу.
О ненависти Потёмкина к Румянцеву сочинено немало баек. Как всегда, прилежно проявил себя Казимир Валишевский. «Потемкин устроил так, что он не мог ничего делать: ему не давали ни войск, ни провианта, ни боевых припасов, ни случая сражаться. В 1789 г. ему надоело командовать воображаемой армией против неприятеля, которого нельзя было открыть; он не находил возможности выйти с помощью какой-нибудь смелой импровизации из круга, в который его замкнули, и стал просить отставки. На этот раз просьбу поспешно исполнили», — бодро рапортовал польский историк в своём широкоизвестном сочинении о екатерининском времени — «Вокруг трона».
Конечно, всё это — беллетристические преувеличения. Потёмкин взвалил на себя ношу немыслимую — и разрывался на части, подчас впадая в апатию и в гнев. Бывал он эмоционален и отходчив. А взаимоотношения с Потёмкиным складывались противоречиво, запутанно — как и подобает в большой политике. Румянцеву не удалось превратить Потёмкина во второго Завадовского: из Григория Александровича получился не дежурный фаворит, а политический исполин. И в период между двумя войнами он возвысился над Румянцевым. Бывший подчинённый и выдвиженец стал «полудержавным властелином», да ещё покруче Меншикова. Честолюбивый полководец не в силах был перенести такой поворот безболезненно. Румянцев не подавал виду, общался с Потёмкиным дружески, со сдержанной теплотой. Но двоим медведям в одной берлоге не ужиться — и Румянцев поселился на обочине империи, благо, ореол славы над его головой не рассеивался. Чувствовал Пётр Александрович, что императрице его присутствие не слишком приятно, и среди ближайших советников она его не видит. Что ж, «на службу не навязывайся…»
Румянцев, Потемкин и Суворов в композиции памятника Екатерине Великой в Петербурге
Империя развивалась по потёмкинским планам — размашистым, но реалистичным. Освоение земли, для которой императрица подберёт определение Новороссия, мирное присоединение Крыма, притеснение османов за Дунаем. Стиль графа Потёмкина мало кому пришёлся по душе, кроме тех, кто всем был ему обязан: князь Таврический не утруждал себя заботой о собственной репутации и потому нередко производил впечатление взбалмошного временщика. Чтобы разглядеть в Потёмкине государственного деятеля, а в его смелых проектах — разумную линию, нужно было расстаться со многими предрассудками. А стареющий гордец Румянцев со своими предрассудками сжился. Конфликта не было, но охлаждение во взаимоотношениях чувствовалось.
В военно-политической борьбе за присоединения Крыма Румянцев играл не последнюю, но и не первую роль. Он координировал шаги Прозоровского и Суворова, действовавших в Крыму в то — мирное — время; они посылали ему реляции, он их наставлял, но главные нити не выпускал из рук Потёмкин, с которым Румянцев тоже вёл переписку. Переписку вроде бы «на равных», но с соблюдением правил игры, в которой Григорий Александрович единственный имел право на инициативы.
Триумфальное путешествие императрицы Екатерины по югу России турки восприняли нервно. Оттоманская гордость требовала реванша. Британия обещала Константинополю поддержку, поддерживала честолюбивые мечтания османов и Франция. Европа в те годы с особенной ревностью относилась к усилению России.
В 1787 году Турция выдвинула Российской империи ультиматум с требованием восстановления вассалитета Крымского ханства и Грузии и заявила о праве досмотра кораблей в проливах — на Босфоре и Дарданеллах. Незадолго до этого русский посланник Яков Иванович Булгаков — один из наиболее способных сотрудников Потёмкина — уже не принял требования отказа от притязаний на Крым. Дипломата арестовали и заточили в Семибашенном замке. Война! Булгакову в заточении удастся невозможное: он сумеет добывать и посылать в Россию секретные сведения о турецких морских операциях. Тому способствовала система агентов, созданная Потёмкиным во всех сопредельных России странах. На это светлейший не жалел денег и сил — и не прогадал.
Перед войной Потёмкину удалось преобразить армию — в немалой степени с помощью румянцевского «Обряда службы». Не успел светлейший построить флот, сопоставимый с турецким: на море приходилось в высшей степени воевать не числом, а умением. Но и вторая из екатерининских русско-турецких войн будет далека от максимы: «Всё для фронта, всё для победы». Старались победить османов относительно малыми силами, без перенапряжения, — учитывая и северную опасность: ведь летом 1788 года началась война со Швецией. Завадовский навязывал высшему обществу идею о назначении Румянцева — грозы турок — командующим главными силами.
Против турок действовали две крупные армии — Екатеринославская и Украинская. В первой насчитывалось более 80 тысяч, во второй — 37 тысяч солдат. И на многочисленное пополнение рассчитывать не приходилось. Румянцев возглавил Украинскую армию — вторую по значению, вспомогательную, в которой ощущались всяческие нехватки. Преданные товарищи восхищались стоицизмом старого фельдмаршала, которого поставили явно ниже Потёмкина, Румянцев мог отказаться от унизительного назначения, но из патриотических соображений принял армию. Пётр Александрович всё ещё лихо сидел в седле, но недуги вынуждали его больше времени проводить в ставке, в удобной ясской квартире.
Империя в те годы находилась на взлёте, и во главе обеих армий встали исполины. Но и Румянцев, и Потёмкин в то время страдали от телесных недугов, обоим приходилось ежедневно преодолевать боль. Война начиналась напряжённо, турки пытались использовать своё преимущество на море.
В сентябре 1787 года Потёмкин получил сведения о гибели Севастопольской эскадры, с которой связывал немало надежд. Эскадра под командованием адмирала Войновича шла к Варне, чтобы, по приказу Потёмкина, продемонстрировать врагу наступательный порыв. Но у мыса Калиакрия случился сильный шторм — и первые вести привели светлейшего в ужас. Он писал императрице: «Бог бьет, а не турки. Я при моей болезни поражен до крайности, нет ни ума, ни духу. Я просил о поручении начальства другому. Верьте, что я себя чувствую; не дайте чрез сие терпеть делам. Ей, я почти мертв; я все милости и имение, которое получил от щедрот Ваших, повергаю стопам Вашим и хочу в уединении и неизвестности кончить жизнь, которая, думаю, и не продлится. Теперь пишу к графу Петру Александровичу, чтоб он вступил в начальство, но не имея от Вас повеления, не чаю, чтоб он принял. И так, Бог весть, что будет. Я все с себя слагаю и остаюсь простым человеком. Но что я был Вам предан, тому свидетель Бог».
Он и впрямь — подобно Фридриху после Кунерсдорфа — готов был под землю провалиться. Письмо Румянцеву
