Когда из мрака заблужденья…
Дядя пришел в необыкновенный восторг.
– Друг мой, друг мой! – сказал он, растроганный, – тысовершенно понимаешь меня и еще лучше меня рассказал все, что я сам хотел быловыразить. Так, так! Господи! почему это зол человек? почему я так часто бываюзол, когда так хорошо, так прекрасно быть добрым? Вот и Настя то же самоесейчас говорила… Но посмотри, однако ж, какое здесь славное место, – прибавилон, оглядываясь вокруг себя, – какая природа! какая картина! Экое дерево!посмотри: в обхват человеческий! Какой сок, какие листья! какое солнце! какпосле грозы-то все вокруг повеселело, обмылось!.. Ведь подумаешь, что и деревьяпонимают тоже что-нибудь про себя, чувствуют и наслаждаются жизнью… Неужели жнет – а? как ты думаешь?
– Очень может быть, дядюшка. По-своему, разумеется…
– Ну да, разумеется, по-своему… Дивный, дивный творец!.. Аведь ты должен хорошо помнить весь этот сад, Сережа: как ты тут играл и бегал,когда был маленький! Я ведь помню, когда ты был маленький, – прибавил он,смотря на меня с неизъяснимым выражением любви и счастья. – Тебе только к прудуне позволяли ходить одному. А помнишь, один раз, вечером, Катя-покойницаподозвала тебя и стала тебя ласкать… Ты все бегал в саду перед этим и весьразрумянился; волоски у тебя такие светленькие, в кудряшках… Она имииграла-играла, да и сказала: «Это хорошо, что ты его, сиротку, к нам взял».Помнишь иль нет?
– Чуть-чуть, дядюшка.
– Тогда еще вечер был, и солнце на вас обоих так светило, ая сидел в углу и трубку курил да на вас смотрел… Я, Сережа, каждый месяц к нейна могилу, в город, езжу, – прибавил он пониженным голосом, в котором слышалисьдрожание и подавляемые слезы. – Я об этом сейчас Насте говорил: она сказала,что мы оба вместе будем к ней ездить…
Дядя замолчал, стараясь подавить свое волнение.
В эту минуту к нам подошел Видоплясов.
– Видоплясов! – вскричал дядя встрепенувшись, – ты от ФомыФомича?
– Нет-с, я более по своей надобности-с.
– А, ну и славно! вот и узнаем про Коровкина. А я ведь ещедавеча хотел спросить… Я ему, Сережа, велел там наблюдать, Коровкина-то. – Вчем дело, Видоплясов?
– Осмелюсь доложить, – сказал Видоплясов, – что вчера выизволили упомянуть-с насчет моей просьбы-с и обещать мне ваше высокоезаступление от ежедневных обид-с.
– Неужели ты опять про фамилию? – вскричал дядя в испуге.
– Что ж делать-с? Ежечасные обиды-с…
– Ах, Видоплясов, Видоплясов! что мне с тобой делать? –сказал с сокрушением дядя. – Ну, какие тебе могут быть обиды? Ведь ты просто сума сойдешь, в желтом доме жизнь кончишь!
– Кажется, я умом моим-с… – начал было Видоплясов.
– Ну то-то, то-то, – перебил дядя, – я, братец, это такговорю, не в обиду тебе, а в пользу. Ну какие там у тебя обиды? Бьюсь обзаклад, какая-нибудь дрянь?
– Проходу нет-с.
– От кого?
– От всех-с и преимущественно через Матрену-с. Через нее ямоею жизнию страдать пошел-с. Известно-с, что все отличительные люди-с, ктосызмалетства еще меня видел, говорили, что я совсем на иностранца похож,преимущественно чертами лица-с. Что же, сударь? Из-за этого мне теперь ипроходу нет-с. Как только я мимо иду-с, все мне следом кричат всякие дурныеслова-с; даже ребятишки маленькие-с, которых надо прежде всего розгамивысечь-с, и те кричат-с… Вот и теперь, когда я сюда шел, кричали-с… Мочи нет-с.Защитите, сударь, вашим покровом-с!
– Ах, Видоплясов!.. Ну да что ж они такое кричат? Верно, глупостькакую-нибудь, на которую не надо и внимания обращать.
– Неприлично будет сказать-с.
– Да что' именно?
– Омерзительно выговорить-с.
– Да уж говори!
– Гришка-голанец съел померанец-с.
– Фу, какой человек! Я думал и бог знает что! А ты плюнь дамимо и пройди.
– Плевал-с: еще больше кричат-с.
– Да послушайте, дядюшка, – сказал я, – ведь он жалуется нато, что ему житья нет в здешнем доме. Отправьте его, хоть на время, В Москву, ктому каллиграфу. Ведь он, вы говорили, у каллиграфа какого-то жил.
– Ну, брат, тот тоже кончил трагически!
– А что?
– Они-с, – отвечал Видоплясов, – имели несчастье присвоитьсебе чужую собственность-с, за что, несмотря на весь их талант, были посажены вострог-с, где безвозвратно погибли-с.
– Хорошо, хорошо, Видоплясов: ты теперь успокойся, а я всеэто разберу и улажу, – сказал дядя, –обещаю тебе! Ну что Коровкин? спит?
– Никак нет-с, они сейчас изволили отъехать-с. Я с тем и шелдоложить-с.
– Как отъехать? Что ты? Да как же ты выпустил? – вскричалдядя.
– По добродушию сердца-с: жалостно было смотреть-с. Какпроснулись и вспомнили весь процесс, так тотчас же ударили себя по голове изакричали благим матом-с…
– Благим матом!..
– Почтительнее будет выразиться: многоразличные воплииспускали-с. Кричали: как они представятся теперь прекрасному полу-с? а потомприбавили: «Я не достоин рода человеческого!» – и все так жалостно говорили-с,в отборных словах-с.
– Деликатнейший человек! Я говорил тебе, Сергей… Да как жеты, Видоплясов, пустил, когда именно тебе я велел стеречь? Ах, боже мой, божемой!
– Более через сердечную жалость-с. Просили не говорить-с. Ихже извозчик лошадей выкормил и запрег-с. А за врученную, три дни назад, сумму-свелели почтительнейше благодарить-с и сказать, что вышлют долг с одною изпервых почт-с.
– Какую сумму, дядюшка?
– Они называли двадцать пять рублей серебром-с, – сказалВидоплясов.
– Это я, брат, ему тогда дал взаймы, на станции: у негонедостало. Разумеется, он вышлет с первой же почтой… Ах, боже мой, как мнежаль! Не послать ли в погоню, Сережа?
– Нет, дядюшка, лучше не посылайте.
– Я сам тоже думаю. Видишь, Сережа, я, конечно, не философ,но я думаю, что во всяком человеке гораздо более добра, чем снаружи кажется.Так и Коровкин: он не вынес стыда… Но пойдем, однако ж, к Фоме! Мы замешкались;может оскорбиться неблагодарностью, невниманием… Идем же! Ах, Коровкин,Коровкин!
Роман кончен. Любовники соединились, и гений добрабезусловно воцарился в доме в лице Фомы Фомича. Тут можно бы сделать оченьмного приличных объяснений; но, в сущности, все эти объяснения теперьсовершенно лишние. Таково, по крайней мере, мое мнение. Взамен всякихобъяснений скажу лишь несколько слов о дальнейшей судьбе всех героев моегорассказа: без этого, как известно, не кончается ни один роман, и это дажепредписано правилами.
