ничья: один — один.
На инструктаже определяется, что их курсы действительно снова пересеклись.
— Берегись, Сандро! — говорит Вялков на прощание. — На этот раз тебе не удастся провести стреляного воробья на мякине! — Он заливисто хохочет, обнажая золотые зубы.
— Спасибо за предупреждение, — в тон ему отвечает Костров. — Обязательно поберегусь.
Совершенно неожиданно старшим группы подводных лодок назначают Кострова.
— Выходит, не зря ты старался, — ехидно замечает Камеев, — нам, старым командирам, ножку подставлял...
Костров пропускает его колкость мимо ушей.
Возглавлять непросто. «Тридцатке» приходится нести все вахты, на которых занято много матросов и старшин. Достается не только командиру, но и всему экипажу.
Радует Кострова новоиспеченный старпом капитан-лейтенант Болотников. В его рыхловатом теле таилась до поры неуемная энергия. Расторопностью бывший комендор ничуть не уступает Левченко. Даже с лица сдал, дряблым мешочком повис его второй подбородок. А если выдастся у Болотникова свободная от старпомовских дел минута, он спешит в приборный отсек. Не то по привычке тянет его туда, не то потому, что малоопытен еще новый командир БЧ-2.
Камеев идет вторым номером. От него поступают скудные донесения. Прочитывая их, Костров испытывает неловкость. Действительно, в опыте он значительно уступает своим ведомым.
— Слышу гидролокатор, пеленг сто тридцать, режим работы — круговой поиск! — вторгается в его мысли вахтенный акустик.
Не мешкая, Костров объявляет боевую тревогу. И первым в центральный пост протискивается Болотников.
— Старпом! Маневренный планшет, таблицы! — коротко бросает ему Костров. — Штурман, начали уклонение, — предупреждает он Кириллова. — Первый отворот вправо!
Готовя сигнал ведомым, Костров понимает, что сегодня ему нельзя ошибаться. Слишком большой резонанс вызовет его конфуз. Он не знает, как среагируют остальные, но Камеев будет злорадствовать.
Возле самого уха Кострова жужжит и пощелкивает контрольный пульт электронной схемы. В узкой прорези шкал сменяют друг друга черные колонки цифр. Автоматика зорко следит за невидимым «противником». Во всем этом хитросплетении умных механизмов чувствуется направляющая человеческая рука.
За одним из пультов приборного отсека сидит сейчас Генька Лапин, ныне уже штатный электроприборист, полноправный член экипажа лодки. Когда Болотников принес проект приказа о его допуске к самостоятельному обслуживанию механизмов, Костров как бы невзначай спросил:
— А не подведет он нас больше, Зиновий Николаевич?
— Нет, товарищ командир, — твердо заявил капитан- лейтенант. — Ручаюсь за него, как за самого себя...
Сейчас не время для размышлений. Обстановка усложняется с каждым мгновением.
— Штурман, курс отхода! — запрашивает Костров.
Ответ не заставляет себя ждать. Кириллов, как всегда, на высоте.
— Эхопеленг слабый! Эхопеленг потерян! — частит акустическая рубка.
Пока все козыри в руках у Кострова, и молчаливое море тоже в союзе с ним. Лодки первыми обнаружили корабли, получив тем самым инициативу и свободу маневра. А это в современном бою обстоятельство немаловажное.
Только что затевает ведомый? Непонятно, почему изменил курс и снова лезет в опасную зону. Придется вмешаться.
— Старпом, дайте сигнал второму: ваши действия ошибочны.
— Есть, дать сигнал второму!
Костров понимает, что самолюбие Камеева будет задето, но старший группы все-таки он.
Медленно тянется время. Горизонт по-прежнему чист, значит, охранение прорвано. И в этом уже половина успеха. Теперь нужно скрытно подвсплыть, чтобы получить целеуказание.
Задрав нос, «тридцатка» медленно прошивает наискось зеленую толщу воды.
— Глубина заданная! — докладывает боцман Тятько. И следом за ним торопится вахтенный радист:
— Радиограмма принята!
— Срочное погружение!
Ракетная атака началась. Где-то далеко, за сотни миль отсюда, идет конвой «синих», и напрасно обшаривают море цепкие лучи радаров. «Тридцатку» они не могут обнаружить, а на шкалах ее самописцев уже протянулась навстречу «противнику» красная паутинка боевого курса.
Одна за другой бегут минуты. Кажется, они бегут слишком быстро, обгоняя одна другую. На командном приборе перед Костровым вспыхивают разноцветные транспаранты. Их загорается все больше и больше. Передняя панель становится похожей на большой калейдоскоп.
Момент — и все шкалы гаснут. Остается один транспарант: «Залп набран». Костров поворачивает ключ старта и нажимает до отказа пусковую кнопку.
Вздрагивает корабль, вздыбливается, словно конь, остановленный на полном скаку. С ревом выходит ракета. Сейчас она вырвется из воды, огненной молнией взмоет в небо и неотвратимо устремится к цели. Если расчеты верны, то конвою несдобровать. А уцелевшие корабли добьют торпедами остальные лодки. Теперь наступает их черед.
«Тридцатка» снова маневрирует, зигзагами уходя от места старта. Потом еще раз подвсплывает. В динамике корабельной трансляции слышен писк и скрип радиопомех. Костров прислушивается к ним, затаив дыхание. Нервно вздрагивает перед его глазами стрелка-волосинка секундомера. И вот откуда-то издалека, будто из другого мира, доносится хрипловатый выкрик:
— Вижу прямое попадание! Мишени поражены!
Из записок Кострова
В Кострах я пробыл еще неделю. Этого мне хватило на то, чтобы привести в порядок мамину могилу и распорядиться оставшимся добром.
Себе я взял только отцовскую «тулку» да альбом с пожелтевшими семейными фотографиями. Мамину же одежду собрал в ворох и сжег в русской печи. В аккуратно залатанных платьях и в стираных передниках жила частица маминой души, и я не мог представить ее вещи засаленными и заляпанными на чьем-то чужом теле. Тетка Лукерья, забежав ко мне, долго смотрела недоумевающим взглядом на пустой распахнутый сундук, пока запах паленых тряпок не подсказал ей догадку. Она не обмолвилась словом, только обиженно поджала губы.
Потом я отправился в правление колхоза просить грузовик.
— На кой ляд тебе тягач понадобился? — удивился председатель. — Неужто избу собрался по бревну раскатить?
— Нужна мне машина, Иван Гордеич, — настаивал я.
— Ну, коли надо, иди в гараж. Я позвоню, чтобы заводили ЗИС.
На колхозной трехтонке я подкатил к замшелой избенке бабушки Перфильевны.
— Вяжите свои узлы, бабуся! — скомандовал я опешившей старухе. — Ловите кота, и поехали.
— Кудай-то мне ехать? — заупрямилась Перфильевна. — Я, чай, дома не скучаю.
— Хватит вам в этакой хоромине жить, — указал я на выгорбившиеся половицы и прогнившие венцы крохотной горенки. — Ненароком рухнет она от старости и вас под собой погребет. Я вам свой дом дарю, Перфильевна!
— За щедрость твою низкий поклон тебе, Санюшка, — умильно пропела старуха. — Только изба
