меня, Господи, чуть не заснул. Рука моя лежала на кошке – ближайшей из трех деревянных фигурок на краю моей кафедры. Только я этого не сознавал, потому что даже не посмотрел, куда положил руку. Внезапно я почувствовал под пальцами мягкую и одновременно жесткую кошачью шерсть и движение ее головы, будто эта тварь пыталась меня укусить. Я тут же очнулся и, кажется, вскрикнул – я заметил, что мистер Трежер быстро повернул голову в мою сторону. Это ощущение было настолько реальным, что я стал потирать руку под стихарем. Случившееся заставило меня повнимательнее рассмотреть фигурки после молебна, и только теперь я понял, с каким мастерством они выполнены.
6 декабря. Мне очень не хватает Летиции. «Защиту» свою я дописал, и по вечерам мне крайне тягостно. Для одинокого человека, такого как я, дом священника слишком велик, а гости редко навещают меня. Хотя, когда я прихожу к себе в комнату, у меня возникает неприятное ощущение, что гости все-таки есть. Дело в том (хотя бы это я могу облечь в слова), что я слышу голоса. Несомненно, это первый симптом начинающегося умственного расстройства; правда, я бы меньше расстраивался, если бы был в этом уверен. Прежде я никогда… со мной такого не было, да и никто из моих предков этим не страдал. Работа, кропотливая работа плюс аккуратное выполнение обязанностей – вот лучшее лекарство. Лишь оно в состоянии мне помочь.
1 января. Должен сознаться, что состояние мое ухудшается. Вчера после полуночи, вернувшись домой, я зажег свечу и начал подниматься наверх. И, когда я почти дошел доверху, кто-то прошептал: «Счастливого Нового года!» Мне это не показалось – голос звучал совершенно отчетливо и на необыкновение выразительно. Если бы я уронил свечу – а я чуть этого не сделал, – мне даже страшно подумать, что бы могло произойти. Тем не менее я ухитрился добраться до последней ступеньки и быстро захлопнуть дверь своей комнаты. Больше меня ничто не тревожило.
15 января. Ночью мне пришлось спуститься вниз в кабинет за часами, которые я забыл на столе. По-моему, я находился на последней ступеньке, когда кто-то громко прошептал мне в ухо: «Берегись». Вцепившись в перила, я, разумеется, оглянулся. Никого, естественно, не было. Я снова пошел дальше, не оборачиваясь, и тут я чуть не упал: между ногами проскользнула кошка (или что-то большое), и, само собой, опять никого. Может быть, это кошка с кухни, но я в этом не уверен.
27 февраля. Ночью случилось такое, что я очень хотел бы забыть. Вероятно, если я напишу об этом, то смогу понять, насколько это важно. С девяти до десяти я работал в библиотеке. И холл, и лестницу заполняло то, что я лишь в состоянии определить как беззвучное движение. У меня было впечатление, что там без конца ходит и выходит нечто. А когда я отрывался от работы и прислушивался или оборачивался, наступала полная тишина. И когда я пошел к себе в комнату – правда, раньше, чем обычно, в половине одиннадцатого, – опять стояла тишина. В общем, я позвал к себе Джона и попросил взять письмо и отнести его утром во дворец к епископу. Но ему пришлось подождать, и он пришел за письмом, когда услышал, что я иду спать. Я как-то забыл про письмо, но взял его с собой в комнату. Когда я заводил часы, кто-то тихонько постучал в дверь и тихо спросил: «Можно войти?» (я действительно это слышал). Тут я вспомнил о Джоне и, взяв письмо со столика, произнес: «Ну, конечно, входи». Однако ответа не последовало, тогда – теперь я подозреваю, что произошла просто ошибка, – я распахнул дверь и протянул письмо. В коридоре никого не было, но в то же мгновение в конце коридора открылась дверь и появился Джон со свечой. Я спросил его, не подходил ли он к моей двери раньше, но он заверил меня, что нет. Мне все это не нравится. И, хотя нервы мои были на пределе и я долго не мог заснуть, должен признать, что потом ничего странного не последовало.
С наступлением весны, с приездом сестры, доктор Хэйнс слегка приободрился и симптомы депрессии пропали до начала сентября, когда он вновь остался один. И тогда его стали тревожить опять, причем более настойчиво. К этой теме я вернусь чуть позже, хочу вас отвлечь неким документом, который – не знаю, прав я или нет, – имеет отношение к пониманию всей этой истории.
В счетных книгах доктора Хэйнса, хранящихся вместе с другими документами, имеются записи о ежеквартальной выплате.
Выплаты эти начались чуть позже той даты, когда он вступил в должность архидьякона.
Я бы не обратил на них внимание, если бы не грязное, написанное с ошибками письмо, которое, как и то, что я цитировал прежде, лежало под обложкой дневника. Дата и марка отсутствовали, да и прочитать его оказалось нелегким занятием. Вот что оно гласило:
Ув. сэр!
Я ждала от вас на прошлой недели, и ни получив ришила что мое вы ни палучили я писала что я и мой муш плохо живем сичас на ферме плохо и ренту мы ни знаем как получить и будет пичально ели вы ни будити так (кажется, «щедры», но точное воспроизведение этого слова не поддается прочтению) и пришлети сорок фунтов а то сделаю то чиго ни хачу. Из-за вас я патиряла место у доктара Пултини я думаю что я прашу вы харашо знаити что миня Заставило это сделать но я ни хачу быть Плахой а только Харошей.
Ваш паслуш. слуга
Джейн Ли.
Предположительно в то же время, как было получено письмо, зафиксирована выплата Дж. Л. в сумме 40 фунтов.
Вернемся к дневнику:
22 октября. На вечернем молебне, во время пения псалмов, со мной произошло то же, что и в прошлом году. Я положил руку, как и в тот раз, на одну из фигурок (к кошке я с тех пор не прикасаюсь) и… я хотел сказать, что с ней что-то случилось, но, по-моему, я придаю слишком большую важность тому, что можно объяснить всего лишь заболеванием. Во всяком случае, дерево стало холодным и мягким, будто мокрый холст. Я даже помню, когда именно это произошло. Хор как раз пел: «(Поставь к власти над ним нечестивца) и пусть Сатана встанет по его пробую руку».
Ночью шепот усилился. Даже
