class="p1">Почему Владислав, всегда с уважением и любовью (не показной — искренней) подчинявшийся родительской воле, так и остался для своих родителей вторым — нелюбимым — сыном; а Стась, делавший все не то, чтобы, всегда наперекор, но всегда — по-своему, как будто ему было наплевать и на самих родителей и на их желания — так и остался для них — любимым?
Однажды, каким-то особенно тоскливым зимним вечером, когда уставшая сама от себя вьюга, рыдая, билась в дрожащие окна, прихворавший родитель призвал обоих сыновей к себе.
— Жениться бы вам, ребятки, — кашляя, слабым голосом просипел он. — Помру я…
— Папенька! — дуэтом возгласили братья. Владислав (восемнадцать) — с ужасом, Стась (двадцать два — на четыре года и четыре сотни книжек мудрее и скептичнее) — с укоризной.
— Внуков бы… внуков бы еще понянчить… — тоскливо — в тон хныкающей буре — выдохнул папенька, прикрывая бледные веки.
Владислав женился. Не откладывая — и не особенно выбирая. Невесту определили родители, некоторое время с увлечением обсуждая и перебирая достоинства возможных претенденток. Владислав вежливо соглашался и украдкой позевывал. Ему было все равно. Перечисляемые девицы в его глазах были одинаковы. Почти. Плотская любовь была уже им распробована и определена где-то на третье место в длинном списке жизненных удовольствий — после хорошей охоты на резвом коне и веселого кутежа в компании добрых друзей. Обьекты этой любви (то бишь, девицы и женщины, знатные и не очень — Владислав не брезговал и симпатичными крестьянками) особого значения не имели. В сущности, они все были одинаковы. Жениться — это как из целой конюшни выбрать одного-единственного коня, чтобы потом только на нем ездить на охоту. Скучновато немного — но для родительского счастья можно и потерпеть. И потом… конюшня-то все-таки остается — на случай, если выбор окажется не очень удачным…
— А ты-то как, а? — поинтересовался родитель у Стася — на свадьбе его младшего брата. — Когда нас порадуешь?
— Не знаю, батя, — Стась рассеянно пожал плечами. — Без любви-то — жениться… — и он опять пожал плечами. Не то осуждающе, не то удивленно.
— Внучков бы… — назойливо напомнил батя.
— Скоро будут, — пообещал Стась, кивая на Владислава, нашептывающего что-то на ушко своей разрумянившейся юной жены.
Владислав подарил бате долгожданного внука — ценой смерти своей юной жены. Роды были слишком тяжелыми; а она была слишком молода.
Владислав относил по ней траур — сколько положено. Даже пару раз украдкой (мужчине стыдно плакать — даже по такому поводу) смахнул слезу во время похорон, глядя на нежный белый лобик в кипени кружев. Тех, что год назад окружали ее смущенное полудетское личико во время венчания, а теперь были навсегда прижаты ее затылком к жесткому ложу слишком большого и слишком темного для нее гроба. Раньше Владислав не видел смерти — так близко; и ему было страшно. Хотя он и не хотел признаваться в этом самому себе (мужчине стыдно бояться — даже смерти, которая задумчиво улыбается ему окостеневшими губами мертвой юной жены).
Ему было жаль эту маленькую женщину-девочку, которая случайно (по желанию и выбору его родителей) стала его женой и матерью его сына. И — странно — он чувствовал свою вину перед ней. Ее убила случайность, а он … он просто позволил этой случайности произойти.
Он был не виноват… или, все-таки — виноват? Он не успел как следует узнать ее и привязаться к ней; проводил с ней слишком мало времени — а ведь она была такой милой и покладистой; почти не дарил подарков — а ведь она так радовалась всяким безделкам; часто бывал с ней невнимательным … Нет, не грубым, просто невнимательным — но это, кажется, ранило ее сильнее, чем грубость…
Да, он не любил ее…
Владислав чувствовал свою вину. Так же, как много лет назад чувствовал вину перед славным псом Кусь-Летуном, тоскливо и недоуменно смотревшим вслед своему хозяину. А раз он чувствовал вину — значит, в его поступках была какая-то неправильность. Владислав долго и безуспешно пытался понять — какая. Эти размышления были непривычными и неприятными — Стась, прочитавший целую прорву книжек, наверное, разобрался бы в этом куда быстрее. Но не могло быть и речи, чтобы поговорить об этом со Стасем.
А потом Владислав вдруг понял — неправильность была не в его поступках. Неправильность была в самой жизни.
Владислав любил отца; отец этого не замечал. Владислав ненавидел Стася (не очень удачное, но, наверное, самое точное обозначение того запутанного клубка — зависти, досады, недоумения — шерстяного колючего комка где-то между ребрами, из-за которого иногда было трудно дышать); а Стась этого не замечал… Владиславу хотелось — чтобы, наконец, заметили; а они — не замечали. Любовь к отцу перемешивалась с досадой и недоумением — с ненавистью к Стасю; шерстяной комок разбухал; ворочался между ребрами — мешал дышать, думать, говорить… Хотелось вырвать его из ребер — и выбросить — куда угодно. Хотя бы в доверчиво подставленные ладошки девочки-жены.
Владислав сам научился — не замечать. Колючего комка (любовь — недоумение — обида-на-безразличие), царапающего руки и заставляющего плакать юную, такую веселую и смешливую по характеру, жену Владислава…
— За что? — устало спросил Владислав — постаревший и седой, поглаживая дрожащими пальцами другой гроб. Своего сына. Сына, которого он никогда не любил. И даже не думал, что полюбит — до этой весны.
Наверное, он передал это сыну по наследству — колючий комок, который живет между ребрами. Вложил в детские ладошки, которые много лет назад тянулись к нему из тугого белого кружевного кокона — тянулись, растеряно и неумело шарили в воздухе, прежде чем решительно ухватить молодого папу за палец. «Сиротка», — всхлипнув, умилилась кормилица. «Цыть, дура», — рявкнул на нее родитель Владислава — новоиспеченный дедушка: «Какая тебе сиротка — при живом отце? Да и дед у него еще ого-го, а?». Дед был уже давно не «ого-го»; он болел, и уже почти не ходил. После его смерти Владислав отдал сына на воспитание — он не знал, что делать с маленьким ребенком. Ему самому было немногим больше двадцати — друзья-ровесники, веселые компании, охота, застолья, гулянки; брат, который уже черт знает сколько времени болтается по заграницам — проматывает отцовское наследство… Ни времени, ни места для маленького ребенка…
…Наверное, он передал это сыну — по наследству — колючий комок, который живет между ребрами (любовь — недоумение — обида-на-безразличие); и умение передавать этот комок — в те руки, которые доверчиво протянутся к тебе… И толку теперь спрашивать «За что?»…
…Они писали друг другу —
