и все упало на землю. Паника была страшная, мол, все пропало. Но взяли жаркие дни до 30–40 гр., и все пошло расти из корня. Урожай был замечательный…»
Это — из письма, которое я получил в Москве от дяди Коли в мае 1980 года. Ему в тот год исполнялось 75, и я, поздравляя его письменно с юбилеем, пожелал равняться на его деда, а моего прадеда Константина Лощица, белорусского крестьянина, который прожил полных сто лет и еще два вдобавок.
Годовщина была 9 октября, и в том же месяце пришёл от дяди Коли ответ: «Сердечно благодарим за ваше внимание и память обо мне, „старичке“. Дай Бог вам всем здоровья и счастья. Я так закопался в работе, что, откровенно говоря, не знал, что мне столько лет „настукало“. Я привез машину, да еще военную, 6 тонн дров, пеньков плюс греческого проса на 30–40 веников, и тут смотрю — 8 телеграмм, куча писем, и все 75, 75. Мне прямо страшно стало. Недавно с днем 70 лет поздравили, и тут уже 75. Не верится, но это правда. Не знаю, как дальше будет, ноги не носят, мозги плохо работают. Но стараюсь крепиться, работаю не покладая рук. Мы имеем 3 козы, еще доятся, есть 20 шт. курочек, еще несутся, и вот все наше хозяйство, да еще два котика, очень красивые. Собак не держим. Управились с работами, теперь будем унаваживать землю и копать на зиму, и это все наши заботы…»
Унавоживать землю на приусадебном участке, перекапывать её под снег — малые ли заботы? А веники плести — для продажи в Котовске или Одессе? А шесть тонн дров разгрузить? А ежедневный уход за козами и курами?
Уже когда писал эту повесть, достался мне на просмотр дневник, о котором дядя Коля упоминает в цитированном письме. Живущий в Москве старший его сын Николай — тот самый, которого мы в детстве Коликом да Колюнчиком звали, — выложил передо мной на стол целую кипу блокнотов и записных книжек. Когда я разобрался в их хронологии, выяснилось, что тут умещаются события почти двух десятилетий — от начала семидесятых до января 1991 года. Свои труды и дни дядя Коля освещает предельно кратко: работа, погода, приезд и отъезд родных, упоминание больших церковных праздников, когда он разрешает себе отдых. И лишь изредка «психология» — жалобы на недомогания, свои и тёти Нины. Или записывает, какой том Чехова, какие журналы взял в библиотеке. Но больше всего, чаще всего — о работе и погоде.
Когда-нибудь, надеюсь, такого рода дневники будут публиковать.
Крестьянский мир, представителем которого вырос и пребыл до конца дядя Коля, — слишком мало в XX веке оставил о себе свидетельств, идущих изнутри, от внутреннего бытийного опыта. Пусть кому-то такие дневнички покажутся простоватыми. Но есть в них неоценимое достоинство личностной неповторимости. Вот, на выбор, лишь три неполные странички из записей, сделанных дядей Колей весной 1972 года.
«Начали цвести сады с 20 апреля по 10 мая».
«Вылезли гусенята 2 мая. Вылезли цыплята 8–10 мая».
«Посадил картошку на поле 20 апреля».
«Взошла картошка на огороде — на винограде 20 апреля».
«Подстригли коз 8–9 мая».
«Окотилась молодая коза 30 апреля. Окотилась старая коза 15 мая».
«Садил кукурузу на поле с 1 мая по 15 мая на целине».
«Начала всходить 10 мая кукуруза, посаженная еще 20 апреля».
«Роза от Цибульского дает более 4 литров молока».
«Брызгал деревья, кусты, картошку 10 мая от вредителей».
«Косил сено для своих коз 26 мая. Потом пошел дождь».
«Нина прашовала подсолнух 1 гектар».
«Выкачал девять раз воду и полил сад 28 мая».
«Привезли сена машину 2 июня за 5 рублей. Была сильная гроза после сильной засухи, но дождь очень маленький, и как раз привезли и успели сбросить сено».
«Опрыскал картошку второй раз 7 июня».
«Опрыскал картошку на поле 18 июня. Дождь помешал и не кончил 2 рядочка».
И так — от недели к неделе, из лета в лето. А сколько записей о том, как красил кому-то крыши: Дорошенко Толе, мельнику, Ване-заправщику, на аптеке, в колхозе, у Иващука, у бухгалтера, опять у мельника… Работы по саду — это как бы уже не в ряду крестьянских занятий, это и дачникам сподручно. Но надо в счёт принять, что ведь и колхоз не дремлет, раз от разу напоминает старикам о своём существовании призывами на субботники — на уборку буряка, на кукурузу ту же, на картошку и подсолнух. А откажешься, то, глядишь, и тебе откажут на будущую весну в полевых десятинах.
Одна из последних записей, которые я читал, относится к концу 1990 года.
«14 декабря началася по-старому зима. До 5 гр. тепла, проходят дождики и туман давит кислород до земли. С дня Николы 19 декабря мороз до 10 гр. и снежок. Слава Богу, лучше, чем грязь и дождь».
В марте 92-го, когда Тамару приехали хоронить, я видел дядю Колю в последний раз. Он как раз побриться собрался перед тем как выйти на проводы соседки и, узнав меня, входящего в хату, воскликнул:
— О! Вот ты меня, Юра, и побреешь. А то рука трясётся, ещё порежусь.
На дворе перед Тамариным домом, где уже толпился народ, он сидел на табуреточке, в зимнем пальто и тёплой ушанке. Но сидел как-то поодаль и, не дождавшись выноса, поплёлся один к себе. Всю жизнь не любил он смотреть на покойников.
В октябре того же года его самого не стало. Отец мой приехал из Москвы, чтобы проводить старшего брата на перешорскую кладбищенскую гору.
Обретённая ещё в детстве благодать веры вернулась к дяде Коле в пожилые его годы. «Перед Пасхой надо пойти на кладбище, привести в порядок могилки и поклониться нашим родным, — рассказывает он мне в одном из писем. — Через пять дней Пасха, думаю поехать в Одессу святить Пасху, там в соборе есть пять священников и большой хор до 200 душ». А в одном из дневниковых блокнотов сообщает, что в той же Одессе, освятив пасхальные куличи, не удержался и купил билет в кино. Но больше про кино нигде ни строчки.
Вот и доходит теперь до меня, с великим, правда, запозданием: а ведь, действительно, они — дядя Коля с тётей Ниной, тётя Лиза с дядей Ефимом — никогда при нас с Мишей в кино не ходили. Вообще, взрослых в мардаровском клубе как бы и не
