— Под… подтверждаю, — заикаясь, закивал Маратик.
— Он искупит свою вину честным трудом на благо общества. Не так ли, гражданин Рашидов? — тоном прокурора вопросила Роза.
— Искуплю!
— Вот видите, майор. Он осознал и исправится. А Алина Михайловна проследит. Правда же, Алиночка? Кстати, познакомьтесь, это новый директор «Сочи дизайн». С сегодняшнего дня фирма принадлежит мне.
— О, поздравляю! Отличное приобретение, леди Говард. Надеюсь, увидимся завтра. У меня все еще дежурство.
— Непременно увидимся. До завтра!
Полицейской машине мы махали вшестером. Марат воздержался. А Аравийский наблюдал сцену с выражением художника, который почти отсек от мрамора все лишнее, осталась самая малость.
— А теперь не пора ли нам продолжить праздновать? Раз уж полиция уехала, не показав нам стриптиз… — Роза хищно оглядела Маратика. — Этот, конечно же, ни черта не умеет, но мы научим. Правда же, девочки?
— Научим! — в один голос отозвались мы.
— А я… мне… что делать? — робко спросила Лина.
— Как что? Ехать с нами и начинать процесс перевоспитания! — широким жестом я махнула на лимузин.
— Только переоденусь, хорошо? Ненавижу это все, — она выразительно оглядела свою мини-юбку и туфли на платформе.
— Правильно! — поддержала ее Олеся. — Ты — серьезная женщина. Директор. Пора поменять стиль!
Тяжело вздохнув, Лина стянула туфли, взвесила их на руке — и с диким кличем (матерным), запустила ими в Маратика.
Тот даже увернуться не успел.
А мы… мы — зааплодировали. Ибо процесс перевоспитания пошел. А моя мстя — свершилась. В полном размере.
— Кстати, я тут подумала… — вытянув ноги в лимузине, Роза пригубила очередной коктейль из минералки, грейпфрутового сока и мяты, — я ничего не понимаю в дизайне. К тому же, Сочи… Короче. Эта шарашкина контора теперь твоя, Карин. Знаю, геморрой, но зато не соскучишься. И вообще. Я считаю, что женщине полезно быть финансово независимой. Это укрепляет брак.
Я недоверчиво глянула на нее.
— Ты серьезно?
— А то. Думаешь, у меня будет время все это тянуть? Тем более с другого континента. Так что не благодари.
— Но семнадцать миллионов…
— Будут моим скромным свадебным подарком. Я думаю, ты ничуть не хуже синих китов.
— Причем тут киты?.. — я совершенно офигела, и это мягко сказано.
— При том. — Роза мечтательно прижмурилась, явно припомнив что-то очень приятное и наверняка неприличное. — Короче, все оформим на тебя. Но с условием, что ты что-нибудь сделаешь с этой неземной красотой, которая офис-унитаз. Во имя общественного эстетического спокойствия и отсутствия крови из глаз.
— Ну… — Я задавила на корню желание наотрез отказаться от такой-то чести, подумав: а почему бы и нет? Надо брать, раз дают. Тем более что обижать Розу отказом как минимум некрасиво. Она же от чистого сердца. — Спасибо.
— Вот! — она радостно отсалютовала мне бокалом. — Приятно встретить нормального человека! Будем дружить!
И мы выпили за дружбу и счастье в браке. Отличный, надо сказать, коктейль. Очень вкусно! А дури у нас и своей хватит. Проверено.
* * *
— Рубить так рубить! Стрелять так стрелять!
И так по кругу. Еще и еще раз… Э-э-х. Раз. Еще много-много раз.
Это так нас приветствовала родная Головинка, где веселье не только не стихло, но и вышло на околокосмические обороты. И голос-то, выводивший (скажем цензурно, чтобы не обидеть исполнителя) был мне знаком… И — да. Это был не Сережа.
— Может быть, случилось что? — всполошилась мама Сережи.
Дамы постарше, что оставались дома, вышли нас встречать. Так мы и столкнулись у ворот. Главным образом с песней про уток.
— Это он так Розенбаума перепевает, — абсолютно спокойно сообщила моя мама. — У нас так соседи как-то милицию вызвали. Пока не знали музыкальные пристрастия мужа.
— Так там же слова другие? — с интересом спросила Олеся.
— Да какая разница, какие слова, милая, — со знанием дела ответила ей тетя Лаура, — если душа поет.
— Любопытная трактовка, — улыбнулась Роза. — Крайне.
— Какая трактовка! — всплеснула руками мама, — это же любимая песня Паши. А он слова не помнит…
Тут весь пляж взревел:
— Рубить так рубить…
— Но утки уже летят высоко, — подпела, словно подсказывая, Аня.
И мы тихонько подтянули:
— Летать так летать…
А Роза послушала орущих мужиков, которые явно хотели докричаться до звезд, и сказала:
— А мне кажется, дядь Саше Розенбауму бы понравилось. Пошли-ка, подпоем как следует!
— Так мальчишник же, — в один голос удивились моя мама и Серегина.
— Вот мы их и обрадуем, а то им без нас там скучно.
Угомонились мы поздно. Пока танцевали на пляже вместе с толпой местных и туристов — на праздник высыпали все, кроме грудных младенцев. Пока нас, словно маленьких, две мамы, бабушка и одна примкнувшая к ним тетя Лаура вытащили с окончательно разнузданной вечеринки. Пока мы доложили старшему поколению о каре Маратика и домыли кости всем мужикам, которые на язык подвернулись. А все равно — раньше, чем мальчики на мальчишнике угомонились.
Так что засыпала я одна и под фейерверки.
О-хо-хо. Долго же Головинка вспоминать мою свадьбу будет. И гости нашего «тихого» поселка, приехавшие отдохнуть — тоже.
Я распахнула глаза, вскочила — и вышла на балкон, едва накинув халатик. Наконец-то тишина. Никто не орет «горько» — помню, как просыпалась среди ночи от воплей и пыталась встать и пойти посмотреть, кто и с кем. Заодно и оторвать им все лишнее, начинай с головы. Повезло кому-то, что поднять себя с постели я так и не смогла.
Не запускают фейерверки — грохотало канонадой, и мы любовались с балкона, как над морем расцветали разноцветные огни, осыпающиеся дождем.
И главное — никто не поет!
Тишина. Благодать. Солнце золотит краешек неба. Туман тихонько уплывает обратно в горы. А на качели, поеживаясь, сладко спит… Серега. Заросший, лохматый. И с таким перегарищем, что мне до второго этажа долетает.
Любопытненько.
Я тихо спустилась вниз. Легонько пнула. Все же качелю. Хотя за возмутительнейшее «горько» я была чертовски зла.
— Кариночка, — счастливо расплылся он, не открывая глаз. И попробовал меня облапать, не вставая с качели.
Ага. Как же, как же.
Пнула еще разок. Серега упал обратно, не удержав равновесия. И глаза открыл. Малость покрасневшие от вчерашних неумеренных возлияний.
