Актеон помолчал минуту, прежде чем возразить, и Ганнибал прочел в его взгляде нерешительность — желание обмануть его.
— Не лги, грек: лгут враги или принужденные трепетать за свою жизнь. Я твой друг и обещал щадить твою жизнь. Ты не хочешь последовать за мной?
— Со временем, может быть… но теперь не могу, — решительно ответил грек. — Я хочу вернуться в город, и если действительно в тебе сохранилась какая-нибудь привязанность к товарищу детства, то отпусти меня…
— Ты погибнешь там… Не жди сострадания, если мы ворвемся через брешь.
— Я умру, — просто сказал афинянин. — Но там есть люди, принявшие меня, как соотечественника, когда я голодный скитался по свету; там есть женщина, оказавшая мне участие, когда я был нищий, отдавая мне и любовь свою, и богатства. Они послали меня в Рим, чтобы я принес им слово надежды, и я во что бы то ни стало должен вернуться, хотя бы для того, чтобы увеличить их горе и страдание. Что тебе стоит отпустить меня?… Все равно можешь убить завтра. В Сагунте станет одним телом больше; там ведь, вероятно, уже свирепствует голод. Когда я скажу им, как обстоит дело, когда они увидят меня, возвратившегося без подкрепления, они падут духом и сдадут город тебе. Пропусти меня, Ганнибал! Таким образом я буду невольно помогать осуществлению твоих планов.
Ганнибал взглянул на него мрачно:
— Безумный! Никогда я не думал, чтобы афинянин был способен на такое самопожертвование! Вы так лживы, так легкомысленны, так коварны, когда дело идет об удовлетворении вашего эгоизма!.. Ты первый грек, которого я вижу верным городу, усыновившему его. Карфагену не так посчастливилось с наемниками из твоего отечества… С тобой ничего не поделаешь: ты невменяемый, тобой управляет любовь. Женщины, бродящие вокруг лагеря, не удовлетворяют тебя, как меня; ты не стремишься взять город, чтобы потом отдать его на разграбление солдатам. Ты прилепился к женщине, ты ее раб и предпочитаешь умереть бесславно на службе горсти купцов, лишь бы еще раз увидать ее. Ну, ступай, безумец! Ты свободен!.. Не хочу больше знать тебя. Я желал сделать тебя героем, а ты отвечаешь мне, как раб. Иди в Сагунт, но знай, что с этой минуты покровительство Ганнибала для тебя кончено. Если попадешь в мои руки в городе, будешь уж моим рабом, а не другом.
Ударив коня пятками по бокам, Ганнибал поскакал прочь, несколько раз обернувшись на грека. Последний через некоторое время увидел приближающегося карфагенского юношу, который, не говоря ни слова и не глядя на него, взял его коня под уздцы и повел к Сагунту.
Подойдя к аванпостам осаждающих, карфагенянин сказал пропускное слово, и солдаты, знавшие о происшедшем в порту и дрожавшие от ярости при мысли о цепях, которые римские послы имели дерзость привезти для их вождя, пропустили Актеона, провожая его враждебными взглядами. Этот грек, намеревавшийся войти в осажденный город, сопровождал, без сомнения, римских послов, и не один солдат вставил стрелу в лук, чтобы пустить ее в него. Только холодный и пристальный взгляд карфагенского юноши, действовавшего по приказанию Ганнибала, удерживал руку убийцы.
Они достигли первой ограды. Под ней стояли передовые отряды осаждающих. Здесь грек сошел с коня и, вырвав колючий куст вереска, стал подходить, держа его вверх, как знак миролюбивых намерений.
Стена, построенная под его руководством в одну ночь, чтобы задержать вторжение, оказалась разрушенной. Он увидел над ней шлемы нескольких защитников. Теперь нападения осаждающих направлялись на возвышенные места города. Та сторона его, где происходили первые битвы, была почти оставлена.
Часовые на стене узнали Актеона и встретили его восклицаниями удивления и радости. Ему бросили веревку, чтобы помочь взобраться на стену, где он мог бы войти через брешь наверху. Все в напряженном ожидании столпились вокруг грека. Ему же казалось, что его окружила толпа привидений. Их доспехи как бы готовы были свалиться с исхудавших тел, из-под забрал смотрели осунувшиеся, печальные, высохшие лица, а костлявые руки, покрытые загрубелой кожей, с трудом держали оружие. Глаза горели странным, тусклым огнем.
Актеон уклонялся от прямых ответов на сыпавшиеся вопросы. Он говорил, что должен предварительно отдать отчет о своем посольстве сенаторам, просил немного потерпеть: еще до наступления ночи все станет всем известно. И, исполненный сострадания к этим героям, он трусливо солгал, уверяя, что Рим не забудет Сагунта и что он приехал вестником о приближающихся легионах, посланных союзниками.
Из ближайших домов, из переулков, соседних со стеной, выходили мужчины и женщины, привлеченные известием о прибытии грека. Его окружили, расспрашивали, каждый желал первым получить известие, чтобы распространить его по городу, и Актеон, все уклоняясь от ответа, с ужасом смотрел на эти исхудалые, ввалившиеся щеки, покрытые землистой кожей, из которой выдавались заострившиеся кости черепа, на глаза, глубоко ушедшие в черные впадины и горевшие неестественным огнем, как потухающие звезды, отражающиеся в глубине колодца, на руки, трепетавшие при резких движениях, как камыш.
Актеон двинулся, сопровождаемый толпой. Впереди него бежали странные дети, совершенно голые, с кожей, которая, казалось, готова была треснуть на обозначившихся ребрах, с неимоверно большой головой на исхудалых шеях. Они шли шатаясь на ногах, тонких, как нити, и как бы неспособных выдержать тяжесть тела. Многие в изнеможении опускались на землю.
В одном углу Актеон увидел брошенный труп с лицом покрытым какими-то мухами, сверкавшими на солнце металлическим оттенком. Подальше, на перекрестке, несколько женщин собралось около обнаженного юноши, у ног которого лежал брошенный лук. Грек увидел с ужасом его втянувшийся живот, ввалившийся, как свернутый кусок кожи между бедрами, казалось, готовыми выскочить из тела. Это была мумия, у которой искра жизни сохранилась только в глазах и запекшихся губах, судорожно открывавшихся, как бы стараясь поймать воздух.
На пути новые люди не присоединялись к шествию. Во многих домах, несмотря на шум проходившей толпы, двери не отворялись, и Актеон сравнивал это запустение с тем оживлением, которое господствовало на улице в первые дни осады. Дохлые собаки, валявшиеся на дороге и такие же исхудалые, как люди, заражали воздух. На перекрестках виднелись скелеты лошадей и мулов, гладкие, побелевшие, без клочка гниющего мяса, к которому могли бы присосаться отвратительные насекомые, жужжавшие в этом городе смерти.
Грек, со своей наблюдательностью, обратил внимание на вооружение солдат и заметил, что все кожаные части его исчезли. На щитах обнажились остовы из камыша или воловьих жил, которые прежде скрывались под кожаной обшивкой. В одном углу он увидел двух стариков, дравшихся за черный засохший лоскут кожи — подошвы, разваренной в кипятке… Много домов в несколько этажей было разрушено и из их камней выстроены новые стены, не допускавшие врага в центр города.
Ужасный, жестокий голод заставил пользоваться всем. Самые отталкивающие вещи поглощались. Казалось, что осаждающие уже ворвались в город, уничтожая все, оставляя только здания, чтобы они свидетельствовали об их алчности. Голод и смерть царили в городе.
