Книга Дед - Михаил Боков

Ганин лежал в спальнике и решался на подвиг. Звезд над ним рассыпался миллиард. Сна было ни в одном глазу. Ганин думал: идти? Или не идти? Склонялся, что надо идти. Но тут же в голове раздавался второй голос, сомневающийся: «Опять нарвешься на пощечину, Андрюха!» – «А вот и не нарвусь!» – «Нарвешься, нарвешься! К гадалке не ходи!»

Вокруг гремел солдафонский раскатистый храп. Солодовниковы, вытянувшись во весь рост, отбросив пологи спальников, выдавали такие трели, словно соревновались, у кого выйдет звонче В соревновании этом, сколько Ганин их знал, всегда была ничья: рык младшего брата не уступал ни децибела рыку старшего.

За головой, там, где дотлевали остатки костра, сопел Игорь, усатый телевизионщик, и в такт ему подхрапывал Виктор Сергеевич. Издавали звуки и другие участники похода, но среди разноголосья вздохов, всхрапов и стонов отчетливо различал Ганин глубокое и сильное дыхание Галины Веденеевой. Вслушивался в него и втягивал носом воздух. Казалось ему, что воздух этот приносит сладостный запах женщины, ее молодого тела – близкого и такого далекого одновременно.

«Идти!» – перевесило в нем лихо. Ганин перевернулся на бок, приподнялся на локте, осмотрелся. Подельники лежали вповалку вокруг костра. Галя примостилась от мужчин в стороне – там, где отсвет затухающего пламени заканчивался и начиналась темнота. «Самое то», – подбодрило лихо. «Была не была!» – он выпростал ноги из спальника и пополз. Под ладонью хрустнула ветка. Потом еще одна. Ганин чертыхнулся.

Галя лежала с открытыми глазами. Увидя над собой его лицо – странно худое, почти страшное в отсветах костра, – она прошептала:

– Что так долго собирался, Андрюша?

Ганин зверовато улыбнулся, а затем, задержав дыхание, как пловец перед прыжком в воду, нырнул в ее спальник.

Пахло от Гали весной, горькой жимолостью, девичьей радостью и тоской. Пахло деревом изб, молодостью, жаждой жизни.

В небе над ними пролетела и упала звезда. Ломая ветви деревьев, прошел неизвестный большой зверь. Чудилось Ганину, что на звуки их любви из чащи слетаются древние духи. Негодуя, летят они к сплетенным телам и хотят посмотреть: кто те наглецы, что посмели разбудить их? Но, увидев их, встают зачарованные – завидуя живым, радуясь вместе с ними и боясь им помешать.

Взлетал Андрюха Ганин, тридцати трех лет от роду, высоко-высоко. И падал – низко-низко. Колотилось сердце. Покрылся бисеринами пота бритый загривок. И время от времени ухо улавливало шепот: «Тише, Андрюша, тише». А вместе с шепотом и еще что-то – то улыбался Андрюхе Ганину скупой на улыбки мир.

Когда все было кончено, они лежали – долго. Рукой Галя гладила его по волосам. Что-то ломалось в душе Ганина, стальной каркас давал трещину, теплело в груди.

– И что ты только забыл тут, москвич? – Галин голос был родной, ласковый.

И Ганин жмурился, как пригревшийся на руках хозяйки кот.

– Может тебя, Галя? Может, здесь я, чтобы мы встретились?

Она закрывала ему пальцем рот: молчи, не спугни… А что не спугни, и сама не смогла бы объяснить. Только хотелось ей гладить эту бедовую, стриженую, в шрамах голову. Гладить и гладить – до тех пор, пока боль, которой под пальцами пульсировала голова, из нее не уйдет.

В ту ночь Ганин заснул, как провалился в темень. Не было ничего. Даже призраки мертвецов, ста тридцати двух, не решились его тревожить.

На рассвете его пихнули в бок.

– Андрюха? Здесь ты, что ли? А ну вставай!

Над ним, сгорбившись, нависал Виктор Сергеевич.

– Сеять пора! – прошептал он. На колени Ганину бухнулся брезентовый мешок. В мешке звякнули друг о друга железки. – Поднимайся, не рассусоливай. Девушку не разбуди.

Виктор Сергеевич на секунду задержался взглядом на Гале и пошел прочь. Ганин, не продравший еще глаза ото сна, все же смог порадоваться: хорошо, что обнаружил их Виктор Сергеевич, а не Серега. Найди их Солодовников-младший, цирк был бы обеспечен. Ганин покосился на братьев. «Спите, родные, – попросил он. – Спите».

Все стало ясно, когда он заглянул в мешок. Внутри были стреляные гильзы, остовы ржавых касок, кокарды и бляшки ремней, покореженные временем, и даже кусок немецкого автомата «шмайсер».

– Подсобрал в закромах мелочишку, какую не жалко, – объяснил ему Виктор Сергеевич. В руках у него был такой же мешок. – Ну, идем? Лопату захвати.

Стараясь никого не разбудить, они спустились на дно оврага. Для верности Виктор Сергеевич прошел взад-вперед с металлоискателем.

– Чисто! – объявил он.

Сначала занялись его мешком. Ганин, как тот сеятель на советских плакатах, шел, печатая шаг, и щедрой рукой орошал землю артефактами войны. Виктор Сергеевич шел сзади, подкидывал лопатой землицы, сучьев, охапки выгоревших листьев. Цель была сделать так, чтобы овраг выглядел естественно, дабы чтобы телевизионщики, спустившись сюда с камерой, не заподозрили, что все это – имитация, постановка для съемки.

Рассыпав один мешок, они поднялись на другую сторону оврага и продолжили работу.

– Реже клади, – советовал Виктор Сергеевич.

– Зачем реже? Сами же умаемся искать.

Ганин был прав. Чрезмерное старание было излишним. Компетентность съемочной группы в лесных вопросах близилась к нулю. Так что бирюльки можно было вешать хоть на деревья и потом срывать их, как мандарины с новогодней елки, – вероятно, даже такой вариант событий телевизионщики восприняли бы за чистую монету.

Когда дело дошло до «шмайсера», Ганин засомневался.

– Стоит ли, Виктор Сергеевич? Жалко. На нем еще можно денег заработать.

– Стоит. Не жмись на рекламу, Андрюха. Сделаем людям приятное.

Ганин хмыкнул. Копнул рукой под кривенькой березкой, непонятно как очутившейся среди дерзкого молодого ельника, отодвинул старушечьи ветви, положил «шмайсер» под ствол. За березкой начинался новый овраг, глубже и шире предыдущего; кажется, овраги были и дальше.

– Во забрели! – сказал Ганин. – На карте таких неровностей не было.

Виктор Сергеевич развел руками:

– Движется земля-то.

Те карты, которые были у них – вместе с сошедшими с ума навигаторами, – они нередко дополняли сами: сопоставляли с печатными аналогами съемки спутника, взятые в Интернете, вносили коррективы. Иногда просили разъяснениями у местных. «А здесь что, дедушка?» – спрашивали у старожилов. И какой-нибудь старик, которому в радость было поговорить с понаехавшими – а если ему еще подносили рюмку, то радость принимала и вовсе угрожающий размер, – «приседал на уши». Мог часами вспоминать, что тут раньше было, жестикулировал сухими руками, порой даже пускал слезу в бороду.