Несложные яства принесли умиротворение в мозг, и правдоподобные сны смешались с неправдоподобными иллюзиями.
Сашка не была настроена на разговор. По ее довольному лицу стало понятно, что она горда собой. При этом она не прекращала дуться.
— Сашенька, — пропел я, тоже теряя в нигде свой халат. — Я люблю тебя, Сашенька! — В окно вломилось солнце, враз нарушив меланхоличное утро и вознеся день. — И имя твое я очень люблю. — К разогретому мясу присовокупилось сухое вино родственно кровавых оттенков.
«…иногда ты истинный ангел, иногда ты полноценный бес…»
В ответ Сашка щурилась на солнце. Улыбка ее пряталась и появлялась. Она не ела и глядела на меня исподтишка, не давая соприкоснуться взглядам. Сейчас в ней нашлось больше детско-
го, чем взрослого, несмотря на телесную зрелость. По лицу путешествовал задор, казалось, невымываемая вредность рассталась с ее чертами. Она вновь стала такой, какой я знал ее в начальные времена ритуальных плясок.
— Ты же ангел, — с нажимом на последнее слово сказал я. — Ты только делаешь вид, что ты человек. Вам, ангелам, нельзя давать знать людям о своем существовании. Поэтому ты имитируешь все, что делают люди. Это по кодексу ангелов. У вас нет перхоти, вы не ходите в туалет, ты не потеешь и тому подобное. Ты только делаешь вид…
Сашка продолжала хранить молчание, по-видимому, так проявилась новая игра, правила которой я не знал. Точка соприкосновения тоже молчала, отовсюду, точно вода, полилась тишина, ласковая на этот раз, абсолютно не вязкая.
Наверное, сегодня был выходной день, плавность висела в воздухе, а солнечные зайчики многочисленным десантом запрыгивали в форточку.
Мы разглядывали друг друга, словно увиделись впервые, улыбки отражали друг друга.
Грудь моя перестала чесаться и даже успела поджить.
".идеальное время для прогулки.» — подумал кто-то из нас.
Мы включили режим автопилота, чтобы минуть разные сложности и местности, прежде чем оказаться в парке, полном обшарпанных некогда башен, территорий деревьев и засилья высокой травы. Вся эта хоббитская благодать оказалась огорожена решетчатым высоким забором цвета ржавчины, который всем своим видом подчеркивал рыжую своеобразность.
Побродив среди башен, которые внутри выглядели мертвыми еще более чем снаружи, мы минули размашистую ветвистость неизвестных нам деревьев и оказались в пространности густо исполненной травы. Трава казалась очень высокой и остро заточенной, она должна была ранить легкомысленные тела. Но трава с грустным хрустом приняла эти тела в свои глубины. Самым адекватным нам показалось спрятаться в зеленые вытянутости, и один мир сменился другим.
Сытое, выспавшееся и довольное тело мое начало любовную атаку любимой, которая не менее быстро оценила прелесть нашей невидимости.
Где-то рядом поле нарезали человеческие ходы, по ним двигалось в сторону точки Б. разноликое человечество. Голоса и поступи сливались с оглушительным, но нежным хрустом флоры и нашим дыханием.
Мы были будто рядом, и будто нас не было.
Мы творили любовь в ее первобытном виде, а в трех шагах от нас интеллигентные семьи вели рифмованные диалоги.
Солнце ненавязчиво пыталось участвовать, наполняя теплом незащищенные участки, особое ощущение острой удовлетворенности наполняло голову возвышенными словами.
«…люблю тебя.» — исступленно взывал я сквозь колдовскую динамику.
Ответом мне звенела тишина, хотя лицо Сашки пестрело восклицаниями. Глаза ее были закрыты, а рот дрожал хмельной улыбкой.
".ангел!.. — сотрясал я застенки точки соприкосновения, — .бес!..»
Потом мы лежали на спинах и смотрели в небо, что бездонное медленно перегоняло караваны гигантских облаков, которые, точно корабли без названия, величаво и почти незаметно плыли в сторону Европы. Солнце то пряталось за них, то появлялось, заставляя глаза щуриться, разило очаровательным теплом.
Трава казалась снизу ненормально высокой. Сквозь призму взаимного покоя, наложенного на млелую горизонтальность, под обрывки чьих-то незначительных фраз создавалось ощущение вращения Земли вместе с нашими телами, где мы играли осевую роль.
Мы лежали очень долго, я говорил, рассказывал разные разности, что-то спрашивал, даже слегка обижался. Сашка молчала, поглядывала на меня, улыбалась, перекатывая во рту травинку, но не комментировала ничего.
Рядом кто-то ссорился, мирился, философствовал, просто говорил, просто гулко ступал по седому асфальту.
Потом стемнело, и мы вновь включили автопилот, держась за руки. Это считалось Сашенькиным изобретением: ".Автоматизм — чудный механизм, я умею впадать в автоматизм, думать о чем-либо или не думать, при этом что-то делать, и когда прихожу в себя — много дел уже переделано, а я о них и не помню…»
Я делал так постоянно с тех пор, в автоматизме я проводил целые дни. Главное оказалось — в нем не увязнуть, чтобы он не сменился аутизмом, так как расстояние между ними недлинное.
Дома Сашка тут же заперлась в ванной и ни слова не обронила. По правде говоря, не очень-то мне ее слова были нужны, все, казалось, и так понятно. Лишь привычность сопрягать происходящее со звуком подзуживала меня говорить и ждать ответа.
«...кто знает, может, в этом есть и плюсы...»
Ожидая ее, я принялся скрипеть половицами. Любые старые половицы скрипят, но скрипят не наобум, как может показаться, каждая скрипит по-своему, подобно клавишам любого инструмента, у которого есть клавиши. Я ступал с одной на другую, менял угол воздействия, тяжесть, точку приложения сил и т. п. Пол заскрипел престранной музыкой — в которой звуки явно различаются: есть визг, есть шепот, есть скрипка и есть гобой. Не в любое время можно повторить подобное, особое состояние души, ее нагота провоцируют такие эффекты и множество других, укладывающихся в контекст бытового мистицизма. Одним дано участвовать в нем, другим — никогда.
В ванной зашумела вода, она тут же стала фоном, на который наложилась несложная мелодия. Я увеличил скорость себя, а с ней — моей музыки.
Напротив висело прямоугольное зеркало, и со стороны то, что я делал, выглядело смешно. Я смеялся, а в заживающей груди возрастало тепло.
Я и творил музыку, и танцевал под нее.
Танцуя, я не сразу различил еще один примешавшийся писк. Но вскоре пришлось, так как он явно не вписывался и расстраивал общую слаженность. Это был телефон, что вкрадчиво, но метко нарушил творческую атмосферу.
Музыка пропала, остались скрип половиц и шум воды из-за белой двери.
— Алло? — спросил я у множества дырочек в черном куске пластмассы.
— Привет, — колыхнулась тишина в трубке Сашкиным голосом. — Как ты там?
— В смысле?
— В прямом, — саркастически изламывался ее голос. — Я вот соскучилась, например.
