В первые дни Л. пару раз брала машину, чтобы съездить за хлебом или свежими продуктами. Остальное время ворота оставались закрытыми.
Л. пребывала в радостном настроении, и ее внимательность ко мне все возрастала. За это время она ни разу не дала мне почувствовать, что занимается практически всем. Иногда я думала, что такая забота, такое участие, которые она проявляла, были тоже особой формой воздействия.
Но кто из нас двоих вел в игре, я не могла бы сказать.
В одном я была уверена: стоило мне услышать шаги Л., приближавшиеся к кабинету, где я заперлась, как я прекращала запись, и несколько минут, пока ее шаги не удалялись, ощущала, как ускоряется мой сердечный ритм. Я была в ужасе от мысли, что она поймет, чем я занимаюсь.
Часто перед наступлением ночи (и несмотря на резкое похолодание) я видела, как Л. подходит к небольшому пруду перед домом. Склонившись над водой, она долго наблюдает за двумя золотыми рыбками, которых несколько месяцев назад Франсуа с дочерью купили в ближайшем зоомагазине. Как-то вечером, вернувшись в дом после сеанса своих странных наблюдений, Л. заявила, что эти рыбки плотоядные. По ее мнению, если мы не будем давать им есть, сколько положено, кончится тем, что они сожрут друг друга. Я сочла это замечание одной из ее причуд (речь шла о самых обычных золотых рыбках).
В ту ночь мне приснилось, что Л. обнаружила, чем я занимаюсь. Она без моего ведома порылась в моем мобильнике, нашла аудиофайлы и заставила меня присесть, чтобы послушать мой собственный голос, пересказывавший ее жизнь. Потом она швырнула телефон на пол и в ярости топтала его до тех пор, пока от него не остались лишь обломки, которые она заставила меня проглотить. У меня не получалось (обломки были слишком крупными, я задыхалась и кашляла кровью), поэтому она приказала мне выбросить их в мусорное ведро. Когда я поднялась, чтобы сделать это, она схватила метлу и принялась изо всех сил бить меня по ноге. Именно эта боль вырвала меня из сна, реальная боль: моя шина застряла между стеной и матрасом и выворачивала мне ногу. Я проснулась со стоном, который шел из моего кошмара и продолжался в темноте ночи.
В конце концов мое дыхание успокоилось, и я стала сквозь ставни следить за наступлением дня, как если бы тьма могла унести с собой этот страшный кошмар.
В другой раз я резко проснулась в полной уверенности, что в моей спальне кто-то есть. Я села в постели, все мои чувства были на пределе, я вглядывалась в темноту, пытаясь разглядеть темную, совершенно неподвижную форму перед собой. Я слышала, как неистово бьется у меня в груди сердце, оно пульсировало в висках, панический звон в ушах мешал мне слышать тишину. Воздух в комнате казался мне густым, насыщенным, словно кто-то другой, не я, поглотил из него весь кислород. Здесь кто-то был, я была уверена, кто-то наблюдал за мной. Мне понадобилось много времени, прежде чем я осмелилась зажечь свет и осознать, что испугавшая меня форма – это всего лишь одежда, которую я повесила накануне вечером на плечики, прицепленные к стеллажу. И еще много времени ушло на то, чтобы кровь стала в нормальном ритме циркулировать под моей ледяной кожей.
Однако в первые дни ничто не указывало на то, что Л. могла иметь какие-то подозрения насчет характера моих занятий. Казалось, официальная версия ее вполне удовлетворяет: я вслух записываю фрагменты, которые вскоре понадобятся мне для тайной книги.
Постепенно на основе наших вечерних разговоров я начала неуверенным, дерганым почерком записывать по нескольку слов на клеящихся листочках. Потом я вклеивала их в тетрадь, чтобы Л. не обнаружила их, если в мое отсутствие зайдет в кабинет. Назавтра эти метки помогали мне вспомнить откровения Л. и произнести их. Мне по-прежнему было трудно связать их, найти смысл, направляющую линию. Каждый день, склонившись над диктофоном, я пыталась упорядочить разрозненные детали, которые Л. согласилась сообщить мне, последовательность которых от меня пока ускользала. Но я была уверена, что в один прекрасный день она мне откроется.
Впервые за долгое время мне удавалось держать ручку, каждый день садиться перед письменным столом, записывать несколько слов – я делала успехи. У меня появилась надежда. Скоро тупик, в котором я находилась долгие месяцы, физическая неспособность писать, приступы тошноты перед компьютером – все это станет только дурным воспоминанием.
Пошла третья неделя, и я начала понемногу опираться на шину, когда как-то утром услышала крик Л. Крик ужаса. Мы обе только что сели за работу. Несколько секунд я оставалась неподвижной. Сейчас, когда я рассказываю эту историю, моя реакция представляется мне странной. Я не бросилась на помощь Л., у меня не было порыва увидеть ее, я оставалась неподвижной, отстраненной, прислушиваясь к малейшему шуму. А потом я услышала торопливые шаги Л., и, прежде чем я успела понять, что она направляется к моему кабинету, она уже была здесь, возле меня, красная и задыхавшаяся, в состоянии невероятной паники. Она захлопнула за собой дверь и затараторила. Речь шла о мышах в подвале, по меньшей мере двух, она в этом уверена, и они не замедлят найти дорогу в кухню, она однажды вечером уже слышала их, но не хотела верить, однако теперь у нее нет никаких сомнений: в доме водятся мыши. Л. с трудом переводила дыхание, она не могла успокоиться, я никогда не видела ее такой уязвимой. Я встала, чтобы уступить ей место. Она рухнула на мой стул, пытаясь совладать с дыханием, пальцы ее молитвенно сложенных рук побелели.
Я мягко заговорила с ней. Дверь подвала закрывается плотно, нет никакого повода считать, что мыши смогут проникнуть в дом, мы поставим мышеловки или положим яд, чтобы убить их, я позвоню Франсуа и посоветуюсь с ним, ей не надо беспокоиться.
Наконец через несколько минут она успокоилась. И тут ее глаза уперлись в желтый листок, наклеенный в оставшуюся открытой на моем столе тетрадь. Тот, на котором накануне вечером, прежде чем лечь спать, я написала:
Попробовать больше узнать об уходе ее отца.
Вернуться к последствиям смерти Жана.
Я видела глаза Л., на долю секунды упершиеся в желтый листок, и это неуловимое движение, с которым она отпрянула от стола, словно получила едва заметный удар в грудь. Она недоверчиво подняла на меня глаза.
Само собой, она видела. И само собой, поняла, чем я занимаюсь.
Она не задала ни одного вопроса. Она со вздохом спросила, могу ли я сходить закрыть дверь подвала. Она была так напугана, что оставила ее открытой, и чувствует, что неспособна туда вернуться.
У меня не было выбора. Я взяла костыли и поскакала в кухню.
Закрыв дверь, я позвала ее, постаравшись придать своему голосу безмятежность: местность обезврежена, на горизонте нет и тени мыши, она может вернуться.
Уж не знаю, смогли ли мы в тот день снова приняться за работу или так и проторчали в кухне до обеда.
Днем Л. взяла машину, чтобы сделать покупки на неделю. Я села в гостиной у камина, который она разожгла перед отъездом, чтобы почитать. Но я не могла сосредоточиться. Мне удавалось прочесть всего несколько строчек, как мое сознание принималось блуждать в гипотетических сценариях, и, даже если я избегала худших, на душе у меня было неспокойно. Если она поняла, я очень скоро об этом узнаю, а я достаточно хорошо с ней знакома, чтобы опасаться резкости ее реакции. Если у нее всего лишь появилось подозрение, она вернется к этой теме и станет меня расспрашивать.
