В отделении лежали восемьдесят пациенток, и две санитарки с одной медсестрой едва справлялись, ведь половину из них приходилось кормить с ложки, а иначе бы умерли от голода. Взяв тарелку, санитарка садилась на край кровати и, позвав по имени, отчество тут было только у врача, силой открывала старухе рот, ну-ка, быстро, давай, за маму, за папу, а затолкав положенную пищу, поила из чашки с носиком, наподобие тех, что предназначены для грудных малышей. Ему было не привыкать кормить ее как ребенка, но она почти ничего не съела, только две ложки рыбного супа, и сразу уснула, а суп струйкой вытек у нее изо рта, оставив жирные следы на щеке и подушке. После еды старухи в палате затихли, уснув, и он тоже задремал, пристроившись на стуле и положив голову на сложенные на ее постели руки, а когда проснулся, обнаружил, что все давно не спят и о чем-то оживленно болтают. Ему потребовалось некоторое время, чтобы сообразить, что говорят они не между собой, а каждая о своем, и, прислушавшись, различил, как она шепчет: у нас есть дом, небольшой, деревянный, зато фундамент из камня, вот только крыша дырявая, так что в дождь воды по щиколотку, но это не страшно, мы редко там бываем, больше времени разъезжаем в ржавом фургоне по деревням и даем бесплатные представления, и мой муж всегда со мной, а затем смолкла, и тогда возвысила голос старуха, лежавшая у окна: я его так просила, чтобы не оставлял меня, так просила, и в это время та, что лежала у дверей, обратилась к невидимому собеседнику, проговорив на удивление ясно и членораздельно: спасибо, что навещаете меня, здесь, как видите, все по-прежнему, вот только одиноко одной, кроме вас, ведь никто сюда не приходит, а последняя, уже разучившаяся складывать слова в предложения, просто выплевывала изо рта все, что всплывало в памяти: больно, сердце, мои дети, детишки, был голод, и брат умирал от рахита, отменили льготы для пенсионеров, сестра, сестра, помогите, молоко скисло, на улице дождь. Останови фургон, ты слишком быстро ведешь, прошептала она, и ее голос был не громче ветра, заблудившегося между оконными рамами, эти дороги такие разбитые, что я чувствую каждую кочку и яму своим телом, мне нужно передохнуть, а он взял ее за руку, но не нашелся, что сказать, и просто сжал сильнее.
Свою смерть здесь встречали безразлично, старухи не помнили, что смертны, а умственно отсталые не знали ничего о боге. Когда умирал кто-то из своих, к кому все привыкли, сумасшедшие плакали, только не так, как плачут, понимая, что смертны, а как оплакивают близкого, уехавшего навсегда, потому что будут по нему скучать. В маленькую домовую церковь, оставшуюся со времен усадьбы, ходили только санитарки, медсестры и врач, да изредка заглядывали старики и старухи, которые еще не совсем впали в маразм, но просили у бога либо поскорее прибрать их к себе, либо, напротив, подольше еще подержать здесь, и этим их просьбы к всевышнему ограничивались. Один из пациентов, дурень с врожденным заболеванием, брошенный матерью в роддоме и всю жизнь проведший в интернатах и психбольницах, расписал стены и свод церквушки самой обычной краской для стен, потолков и полов, которую купил ему со своей зарплаты главврач, три банки с желтой, одну с черной, одну с белой, и по две синей, красной, фиолетовой. Посмотреть на эти росписи приехали из монастыря, находившегося за рекой, и в конце концов настоятель выкупил у интерната этого дурня, словно крепостного художника, в обмен на картофель, мед, молоко, сыр и прочее, что выращивали и стряпали монастырские трудники.
Он заглянул в церковь, внутри было темно, свет почти не проникал сквозь маленькие окошки, и, чтобы разглядеть картины страшного суда и воскресения, сделанные дурнем, ему пришлось взять в горсть горевшие у иконы свечи и поднести к стене. Выглядело и правда впечатляюще, даже такой воинствующий безбожник, как он, оценил красоту росписи, насыщенной красками и выбивающейся из канонов. Лица у святых были не злыми, как обычно, но с признаками умственных заболеваний, ведь писал дурень с тех, кого видел в интернате, а богоматерью сделал медсестру, ныне покойницу, приносившую ему конфеты, та любила приложиться к бутылке, а как еще не сойти с ума в интернате для умственно отсталых, поэтому матерь божья вышла одутловатой и немного с похмелья. Санитарка рассказывала, что, увидев росписи, монастырский наместник, пораженный их красотой, зашептал, ничего, ничего, дурень как зеркало, что видит, то и отражает, а в монастыре мы его обучим как надо и другие лица покажем, не то, что эти. Но самыми примечательными на церковных сводах были ангелы, они одновременно и пугали, и восхищали, эти ангелы, не пухлые младенцы с розовыми щеками, какими обычно их изображают, а старики и старухи, с выцветшими от беспамятства глазами и пустыми, отвисшими грудями. Они тянули к похмельной богородице свои тощие, с проступившими жилами и венами, руки, на которых синели следы от постоянных уколов, и становился понятным нечаянный замысел художника, ведь никто не может быть невиннее, чем старики, не помнящие кто они, как прожили жизнь и зачем нужно ходить на горшок. Он не мог оторвать глаз от этих деменциальных ангелов, наверняка все они давно уже умерли, пока не почувствовал боль, это свечной воск, расплавившись, закапал на его руки.
Я тоже люблю здесь бывать, сказал главврач, и он от неожиданности едва не вскрикнул, потому что так увлекся, что не услышал шаги позади себя. Верите, спросил он. Каждый находит себе утешение, без этого никак, сказал главврач, почесываясь, и, достав сигарету, закурил, хотел бы верить, но не верю, хотя пытаюсь изо всех сил. Они сели на скамейку, такую низкую, что ноги пришлось широко расставить, и задумались о своем. Что скажете по поводу моей жены. Она умирает, и когда это случится, сегодня или завтра, мы вам скажем, но вы можете присутствовать, главврач даже не пытался добавить своему голосу и толику сочувствия, впрочем, можно представить, сколько раз ему приходилось произносить эту фразу, так что слова вылетали из его рта сами по себе, возможно, произнося их, главврач думал о чем-то постороннем, например о том, что повариха опять принялась за старое, приворовывая продукты, но где ж ему найти новую повариху, да еще и честную. Они помолчали. Медицина далеко ушла, добавил врач, можно облегчать мучения тех, для кого каждый день — это боль и беспамятство, а можно продлевать, не знаю только зачем. Лучше продлевать, попросил он, и его голос, сломавшись, как сухая ветка, хрустнул, так что пришлось отвернуться, хотя в сумраке главврач вряд ли разглядел бы его слезы, да и слезами его тоже было не удивить. Жизнь — это дорога от рождения к смерти, и что мы можем этому противопоставить, сказал ему врач, и то, как умирают здесь, скажу вам, один из самых счастливых вариантов, ни страха, ни сожалений, ни сомнений, так ли прожил эту жизнь и все ли сделал, что хотел, да и у родственников никаких слез, они ведь сто раз попрощались и привыкли к той мысли, что человека уже по сути нет, осталось одно тело, причем беспомощное и дурно пахнущее, да еще и успели пожелать, скорее бы это случилось, некоторые, кстати, давно считают своих родных умершими и очень удивляются, когда мы звоним, так уж положено, чтобы сообщить о смерти того, кто, по их ощущению, уже давно мертв, и, поплевав на окурок, врач направился к выходу, почесывая зудящую шею.
Он привык путешествовать налегке, покупая вещи, включая зубную щетку и сменное белье, там, куда они приезжали, а теперь оказался без всего, к тому же после расплаты с врачом денег совсем не осталось, в пустом портфеле, который он по привычке таскал с собой, лежала одна мятая купюра, да и потратить ее было уже негде. Ему выдали одежду, в какой ходили все пациенты, пижаму, трусы, носки, сделанные из обрезанных колготок, а потому все время спадавшие, для прогулок теплые штаны, серый бушлат, шапку, шарф и ватные сапоги, а ночевать пустили в мужское отделение на втором этаже, и, увидев себя в зеркале в интернатской униформе, он вспомнил слова санитарки: кто сюда попадает, отсюда не возвращается. За вещи и койки главврач должен был отчитываться перед начальством, которого здесь никто и никогда не видел, в том числе и главврач, и его оформили на место умершего на днях олигофрена, у того не выдержало сердце, а записали как н/м сто двадцать семь, неопознанный мужчина, а ее как н/ж сто двадцать шесть, неопознанная женщина, неустановленная личность, такие тут нередко встречались, особенно если родственники подкидывали к воротам своих беспамятных стариков и не оставляли с ними документов, чтобы работники интерната не знали, по какому адресу вернуть подкидыша.
