Книга Я была до тебя - Катрин Панколь

Сами того не зная, мы тащим на себе груз их страхов и тревог, обид и ненависти, несбывшихся надежд и зияющих ран, груз их разочарований, а главное — ту смертоносную пилу, которая визжит у нас над ухом: больше я на эту удочку не попадусь, ни за что, ни за что. Как будто любовь — это война, беспощадное сведение счетов и вечная схватка за наследство. Их много, и все они беззвучно нашептывают одно и то же: «Я был (или была) до тебя». Они толкают нас, влезают в нашу жизнь, назойливо гнут свое и застилают нам горизонт.

Мы любим так, как наши матери любили нас.

Мы тащим на спине своих матерей. Их неумение любить или избыток их любви.

Мне было безумно трудно научиться принимать любовь, а почему? Потому что я ничегошеньки не знала о любви. Мне пришлось все осваивать заново, как дети учатся ходить, читать и писать, плавать, есть с помощью вилки и ножа, кататься на велосипеде… Он взял на себя роль учителя. Терпеливого и влюбленного. Как мать склоняется над тетрадкой сына, хваля за успехи, поощряя старательность и указывая на ошибки.

Напротив, он был завален любовью, утоплен в любви, удушен любовью. Сведен к нулю. Раздавлен идеальным образом, который она вечно держала у него перед глазами, как кусочек сахара возле собачьего носа.

Все мы несем в себе своих матерей. Наши матери внедряются в нас, и мы должны от них освободиться, иначе превратимся в убийц. Ты убиваешь меня любовью, я убиваю тебя нелюбовью…

Я была для него пустым местом. Он сам этого не знал, но я не имела ровным счетом никакого значения. Он любил не меня. Он представлял себе идеальную женщину. Ему годилась любая — при условии, что он вылепит из нее что ему нравится. Как его мать лепила из него то, что хотелось ей. Он ее не интересовал. Ее интересовала только она сама.

Он держал меня за руку, вел меня. Он дал мне очень много. Но он никогда не видел и не слышал меня. Он сделал из меня свою креатуру, как она из него — свою.

Когда я протестовала, он говорил: «Тсс… тсс…» — и приказывал мне молчать, слушать его и делать, как он велит. «Я такой, какой есть, — безапелляционно заявлял он. — Или ты принимаешь меня целиком, или нет».

А я, больше всего нуждавшаяся в том, чтобы на меня просто посмотрели, поддалась.

Я была зачарована.

Но это не любовь.

Любовь — это взгляд, которым другой человек смотрит на тебя и видит в глубине твоей души невидимые тебе шипы и колючки, извлекает их и показывает тебе. Чтобы сделать тебя богаче, выше и свободней. Взгляд истинной любви делает из тебя нового человека, дает тебе ощущение простора, по которому ты можешь передвигаться, опьянев от счастья и гордости. Я — это я, и я иногда бываю замечательным человеком, а иногда — не очень.

Наши слепые взоры пересеклись, вызвав убийственный обморок.

Голубь взбодрился. Прохаживался по краю водосточного желоба, как по танцполу. Старательно чистил перышки. Если голубь чистит перья, говорила бабушка, быть дождю. Они покрывают их слоем жира, чтобы капли воды стекали с них, оставляя тело сухим.

Я лежала на кровати, свернувшись в клубок, и наблюдала за ним. Думала о прекрасной истории нашей любви. О своей матери. О его матери. О нас.

Интересно, а у голубей есть мама, папа и бабушка?

Он пытался делать первые неуклюжие шаги, то растопыривая крылья, то опять поджимая их. Широко раскрывал свой красный глаз, напоминая в этот миг юного маркиза в напудренном парике. Медленно продвигался по желобу, удивляясь, что еще жив.

Очистил все плошки.

Я их снова наполнила.

Ему же надо набраться сил. Перед тем как улететь. Перед тем как попробовать начать новую жизнь — жизнь прожорливого голубя.

Вот это и есть любовь, сказала я себе, открывая окно и подставляя лицо солнцу. Дать другому силы, чтобы он почувствовал себя свободным и уверенным в себе.

Моей первой любовью стал голубь. Серый парижский голубь — неукротимый грязный драчун.