Игорь, как всегда, встречает меня в аэропорту, то и дело выныривая из толпы, пытаясь меня разглядеть. Типичное для него строгое выражение лица ненадолго сменяется улыбкой, когда он замечает меня, однако с каждым годом улыбка эта исчезает все быстрее и быстрее. На смену несгибаемому энтузиазму, столь поразившему меня, когда мы познакомились, пришло нечто другое, более мрачное.
Мы целуемся в знак приветствия (эта традиция меня немного смущает). Споря о том, кто будет нести мой чемодан, в котором, как и всегда, полно подержанного хирургического инструмента, мы забираемся в машину. По дороге в больницу он громко разглагольствует на ломаном, отрывистом английском. Как-то раз во Львове — городе на западе Украины — я услышал, как говорит по-украински местная поэтесса Марьяна Савка, и только тогда осознал, что украинский язык может быть прекрасным, а вовсе не напыщенно-строгим, каким он звучит в устах Игоря.
— Финансовый кризис — просто кошмар. У всех проблемы с деньгами. Все недовольны. До кризиса мои врачи получали под две тысячи долларов, а теперь — четыреста-пятьсот долларов в месяц.
Монолог прекращается, лишь когда мы приближаемся к больнице. Я знаю, что перед маленьким тесным кабинетом уже выстроилась длинная очередь: все эти люди ждут меня, у большинства — крупные, сложные опухоли мозга или другие серьезные, зачастую безнадежные заболевания.
— Две акустические опухоли на сегодня, — говорит Игорь.
Мы проезжаем мимо уродливых многоэтажек на окраине города: в морозной дымке они выглядят особенно унылыми и неприветливыми. На земле тонкий слой снега.
Уже не в первый раз я думаю о том, какой мрачной на вид может быть Украина и насколько выносливым должен быть ее народ, чтобы выжить.
— Много любопытных случаев, Генри, — радуется он.
— Для вас, может, и интересные, — угрюмо отвечаю я.
— Что-то после выхода на пенсию вы растеряли весь энтузиазм. — В его голосе слышится неодобрительная интонация.
— Может, я просто старею.
— Нет-нет-нет! — восклицает он, а затем, возвращаясь к своей излюбленной теме, рассказывает о том, что за прошлый год обанкротилось двадцать украинских банков.
Мы пересекаем Днепр по одному из массивных мостов, построенных еще в советскую эпоху. Река замерзла, но только местами. Внизу на ледяных островках виднеются десятки человеческих силуэтов: люди сидят у черной кромки воды и ловят рыбу через отверстия, проделанные во льду.
— Каждый день кто-то тонет, — замечает Игорь. — В этом году уже двадцать погибло. Какая нелепость!
Мы едем по булыжной мостовой, ведущей от берега Днепра к центру Киева, и поворачиваем на Институтской улице, где несколько месяцев назад во время демонстраций на Майдане снайперы убили десятки протестующих. Центральный госпиталь военно-медицинского управления СБУ, в котором Игорь арендует помещения для своей частной клиники, — прямо за углом, на Липской улице. Как и следовало ожидать, больница Службы безопасности Украины находится в центре города. В разгар Майдана я не раз посещал Киев и старался как можно больше времени проводить среди тысяч демонстрантов. Я гордился тем, что являюсь частью всего этого.
* * *
Впервые я побывал на Украине в 1992 году, сразу после распада Советского Союза. Посещая одну из больниц, я случайно познакомился с Игорем. Мы подружились, и с тех пор я каждый год наведываюсь на Украину, чтобы помочь ему с операциями. В девяностые здешняя медицина на десятилетия отставала от западной. Я привез Игорю множество подержанных инструментов и микроскопов и научил его всему, что знаю сам. Поначалу мы занимались только операциями на позвоночнике, и вскоре Игорь стал, пожалуй, самым квалифицированным хирургом на Украине. О нем пошла молва, и к нему на прием начали записываться все больше пациентов с заболеваниями головного мозга. Игорь постоянно донимал меня просьбами о том, чтобы я помог ему с нейрохирургией. Главный его аргумент состоял в том, что на Украине никто толком не лечит пациентов с крупными акустическими опухолями (он видел, как я провожу подобные операции в Лондоне). Из-за несвоевременной диагностики эти опухоли к моменту обнаружения достигают огромных размеров, из-за чего оперировать их опасно и сложно.
Акустическими называют опухоли, которые произрастают в черепе из слухового нерва; порой они становятся настолько большими, что, сдавливая мозг, медленно убивают пациента.
Первый раз, в 1992 году, я приехал в Киев в сопровождении двух британских коллег: анестезиолога и патологоанатома. Мы посетили главную государственную нейрохирургическую больницу — один из двух крупнейших центров нейрохирургии на территории Советского Союза, — где выступили с лекциями. Коллеге-патологоанатому устроили экскурсию по патологоанатомическому отделению киевской больницы, после чего он вернулся потрясенный: ему показали ряд корзин, где лежал головной мозг пациентов, умерших после операций по поводу акустической опухоли.
Когда Игорь вместе с женой Еленой приехал на нашу с Кейт свадьбу в 2004 году, все, о чем он говорил, — это акустические невриномы и их оперативное лечение. Через несколько дней Кейт не выдержала и сказала ему, что больше не хочет об этом слышать. «Игорь, — заявила она, — простите, но придется ввести мораторий на слово „акустический“. Давай поговорим о чем-нибудь другом. Каждый раз, когда мы собираемся за столом, вы только и делаете, что пытаетесь убедить Генри показать вам, как оперировать акустические опухоли». Ну хоть на этот раз он послушался и ненадолго успокоился. Даже мне его увлеченность нейрохирургией и беззаветная преданность делу порой казались утомительными. В конце концов я согласился помочь, пусть и не без опасений, потому что лечение опухолей мозга одними операциями не ограничивается.
В годы, предшествовавшие событиям на Майдане, я возвращался домой в Англию и с воодушевлением говорил знакомым:
— Украина — по-настоящему выдающаяся страна.
Обычно мне отвечали с озадаченным лицом:
— А разве это не часть России?
Тогда я читал мини-лекцию о том, что Украина — одна из величайших в истории пограничных стран, где Европа встречает Азию, где демократия встречает тиранию.
Думаю, большинство английских друзей и коллег воспринимали мое легкое помешательство на Украине как экстравагантное хобби. Но когда начался Майдан и вся Европа увидела кадры, которые освещали противостояние между демонстрантами и бойцами спецподразделения «Беркут» с их дубинками, щитами и катапультами (все это напоминало сцены средневековых сражений), увидела заваленную горящими покрышками площадь Независимости, всю в густом черном дыму, думаю, меня стали воспринимать чуть серьезней. За двадцать четыре года нашей совместной работы у Игоря было много проблем. Он, всеми силами старающийся усовершенствовать отечественную нейрохирургию с помощью полученных знаний, был своего рода медицинским революционером и диссидентом. Система здравоохранения Украины, равно как и ее политическая система, базировалась на принципах авторитаризма, поэтому за время работы Игорь нажил много врагов и столкнулся с огромным количеством трудностей. Несмотря на это, его пациенты шли на поправку и клиника Игоря прочно закрепила свои позиции. Неоднократные попытки старших коллег и администрации помешать ему не увенчались успехом. Его достижения можно смело назвать героическими, и мне кажется, что наша с ним работа на протяжении двух с лишним десятилетий тоже была частью борьбы с коррумпированной властью, как и протесты на Майдане.
