Ознакомительная версия. Доступно 13 страниц из 64
Карета остановилась у главных ворот. К ней подошел офицер из казачьей лейб-гвардии и открыл дверцу. Как только на ступеньке засиял черный сапог, вокруг кареты заорали: «Ура! Ура!». Внезапно вся площадь взорвалась триумфальными криками. Со всех сторон раздавались выстрелы. Роты смешались, солдаты вышли из рядов. Все ликовали так, будто русская армия только что захватила сам Париж. Дым огнестрельного оружия проплывал над головами, поднимаясь на крышу дворца. Суворов не мог пройти. Гренадеры толпились, чтобы на него посмотреть. Вдруг с Петропавловки прозвучал мощный пушечный выстрел, и, уже заходя во дворец, фельдмаршал почувствовал, как у него увлажнились глаза.
В вестибюле стояли генералы.
– Граф Александр Васильевич, как мы рады Вашему возвращению, – сказал один.
– Да, Ваше Сиятельство. Все сейчас пойдет на лад, – добавил второй. – Все знают, что только Вы сможете сломать французов.
Суворов задержался на секунду.
– Уж, конечно, не паркетные генералишки, как Вы, господа, – он усмехнулся.
В Георгиевском зале стоял приглушенный гам. Как только вошел герольд и объявил о прибытии фельдмаршала Суворова, все замолкли и выстроились в прямые ряды, оставляя длинный широкий коридор между дверями и императорским троном.
Суворов вошел не торопясь. В черном мундире, с серебристой шпагой, с голубой лентой ордена Святого Апостола Андрея Первозванного и всеми остальными орденами, фельдмаршал приостановился и впитал в себя благоговение всех присутствующих. Спокойно и смиренно, совсем не походкой, свойственной крупнейшему военачальнику и национальному герою, он направился к трону. Там его со сдержанным нетерпением ждал император Павел Петрович Романов.
Ощущая на себе пристальный взор Суворова, невысокий император привстал и выставил грудь. Под царской мантией он был облачен в алую шелковую далматику, на которой блестел серебряный Мальтийский крест. На его высоком лбу возвышалась русская корона с жемчугами и бриллиантовым кружевом. Некоторым в зале на миг показалось, что император хотел вытянуть руки – жест гостеприимства. Но Суворов этого жеста не видел. Он шел хладнокровно, без выражения на лице. А когда подошел к помосту и одним взглядом смерил стоящих по бокам балдахина, то решил смотреть не в глаза императору, а на коронный крестик, закрепленный на красном шпинеле между двумя полушариями.
– Вы меня звали, Ваше Императорское Величество, – сказал он с небольшим, даже незаметным поклоном.
Страшнее всего для императора было личное равнодушие, питаемое к нему фельдмаршалом. Суворов его не презирал, не проклинал. На его худом остром лице не было ни одного следа злобы или обиды. Павел знал, что Суворов его просто не рассматривал как полноценного государя – ни как правителя, ни как стратега. Нынешний взгляд фельдмаршала был похож на тот взгляд, которым он смотрел на Павла в детстве. А самое невыносимое для императора было то, что европейские монархи заставили его унизиться перед великим полководцем. От Суворова зависела судьба Европы и, следовательно, престиж России, и Павел прекрасно понимал, что самое трудное сейчас было не реабилитировать Суворова перед русской короной, а реабилитировать себя перед Суворовым.
– Граф Александр Васильевич, – император сказал мягко, даже ласково, со скользящей улыбкой на круглом румяном лице. – Прошлое… ну…
– Да, мой государь?
– Что было – то было, Александр Васильевич. Я не судья, виноватого Бог будет судить.
– Хм.
Павел напряженно изучал реакцию Суворова, боясь спровоцировать любое несогласие. Но фельдмаршал не снисходил. Он продолжал смотреть на крестик. Потом Павел понял, как он мог разбить лед: надо было ввести в разговор третье, нейтральное, лицо, то есть лицо, которое было выше и его, и Суворова, лицо, которому Суворов не мог бы никогда отказать.
– Александр Васильевич, Европа горит!
– Слышал.
– Римский император требует вас в начальники своей армии!
– Признателен.
– Так освободите же Европу от этой якобинской заразы! – Павел провозгласил громко, восторженно, надеясь, что эти эффектные слова пробудят в Суворове воинственный дух защитника христианства и вдохновят его на титанический подвиг.
Но Суворов даже не моргнул.
– Будет нелегко, – сказал фельдмаршал после длительного молчания.
В зале начали ахать. Но Павел, как и все его приближенные, знал, что Суворов имел в виду. Это была не провокация и не неуверенность в себе. Это был последний, хорошо продуманный ход игрока, объявляющего своему противнику мат. И Павлу ничего не оставалось, как признать свое поражение. Однако он в этом признался не тем восторженным громким голосом, а тихо, почти самому себе, так, чтобы из-под балдахина его слова не ускользали.
– Я понимаю, Александр Васильевич. Я все понимаю. Ведите войну по-вашему тогда. Так, как вы считаете нужным. Ведите войну по-русски.
* * *
Пока Суворов встречался с императором и его военной коллегией (и позиция фельдмаршала оставалась двусмысленной – он не соглашался возглавлять антифранцузскую коалицию, но и не отказывался от предложения), новость о его возвращении из ссылки в Петербург разлетелась по всему городу. Всадники, курьеры, караульщики, да и простые пешеходы бегали по дворам, садам, площадям и набережным, крича: «Вернулся Суворов! Вернулась честь русской армии!». Звонари били в колокола, по улицам шагали барабанщики и трубачи, играя триумфальные марши. На всех перекрестках, во всех концах города раздавалось имя фельдмаршала: от Кадетской набережной до Обводного канала, от Никольского морского собора до Сампсониевского собора. Невский проспект не видал такого общего экстаза с 1732 года, когда двор императрицы Анны Иоанновны вернулся в Санкт Петербург после четырехлетнего пребывания в Москве.
Не видали такого ликования и Летний сад, и Сергиевская улица, и Таврический сад, и Воскресенская улица, и Смольная площадь, да и сам монастырь, при котором процветал институт благородных девиц. И пока на Дворцовой площади расходились парадные роты, в этом уединенным институте, во втором корпусе, на первом этаже, в классе № 14, девушки старшего курса сдавали устный экзамен по истории Древней Греции. Возле учительского стола стояла стройная, восемнадцатилетняя, с длинной темной косой София Шереметьева и отвечала на тему «Реформы афинского архонта Солона».
– …Затем очень важное последствие имело разделение всех граждан полиса на четыре имущественных слоя. Принадлежность к одному или к другому слою определялась годовым доходом, исчисляемым сельскохозяйственной продукцией. Первый слой – пентакосиомедимны, которые имели более 500 медимнов зерна в год; они могли избираться архонтами и казначеями. Второй слой – гиппеи, которые имели свыше 300 медимнов и, следовательно, могли служить в кавалерии. Третий слой – зевгиты, которые имели свыше 200 медимнов зерна и служили в пехоте. Последний слой, феты, имеющие менее 200 медимнов зерна, имели право участвовать в народных собраниях, но не могли занимать государственные должности. Солон также основал Гелиэю, то есть Верховный суд, в котором все афинские граждане, кроме фетов, могли возбуждать иски не только против частных лиц, но и против публичных и государственных деятелей.
Ознакомительная версия. Доступно 13 страниц из 64
