Он отодвинул свою тарелку, налил себе еще вина. И тут отец Нил заметил, что его лицо снова застыло — совсем как в поезде или на концерте, когда он играл Рахманинова!
Помолчав, Лев сделал над собой усилие и продолжил:
— Однажды митрополит Самуил сообщил Ядину, что у него имеются два исключительно хорошо сохранившихся документа. Бедуин нашел их во время своего второго посещения пещеры в третьем кувшине слева от входа, рядом со скелетом человека, который, по всей вероятности, был тамплиером, поскольку на нем была белая туника с красным крестом. Снова мне пришлось пройти через весь город, и я принес Ядину содержимое того кувшина: большой свиток, обернутый в промасленную бумагу, и маленький пергамент, всего один лист, просто обвязанный льняной тесьмой. В комнате, что служила ему штабом, Ядин, несмотря на бомбежку, сначала развернул свиток, исписанный по-древнееврейски; это была «Уставная книга» ессеев. Потом он открыл листок, исписанный по-гречески, и вслух перевел мне первую строку. Я был ребенком, но все еще помню: «Я, возлюбленный ученик, тринадцатый апостол, обращаюсь ко всем церквам…»
Отец Нил побледнел и скомкал свою салфетку, насилу сдерживаясь:
— Вы уверены? Это было именно так, вы хорошо расслышали: «возлюбленный ученик, тринадцатый апостол»?
— Абсолютно уверен. У Ядина был такой вид, будто он потрясен. Он сказал мне, что его интересуют только рукописи на древнееврейском, поскольку они достояние Израиля, а это послание написано на таком же греческом, как и Евангелия, значит, оно касается христиан, и надо вернуть его митрополиту. «Уставную книгу» он оставил у себя, взамен сунул в мой ранец пачку долларов, а также маленький греческий пергамент. Затем отослал меня назад в монастырь Святого Марка, и я побежал среди падающих бомб.
Отец Нил молчал, ошарашенный. «Он держал в руках послание тринадцатого апостола, единственный экземпляр, ускользнувший от церкви, избежавший уничтожения. Может быть, даже оригинал!»
С таким же странно застывшим лицом Лев продолжал:
— Я не дошел сотни метров до монастыря, когда на улицу упал снаряд. Меня подбросило в воздух, и я потерял сознание, а когда снова открыл глаза, то увидел монаха, склонившегося надо мной. Я был уже внутри монастыря, кожа на голове была разодрана сверху донизу, — поморщившись, он потрогал шрам, — а мой школьный ранец исчез.
— Исчез?
— Да. Я двадцать четыре часа провалялся в коме, между жизнью и смертью. Когда на другой день митрополит зашел навестить меня, он сказал мне, что один из его монахов поднял меня на улице, а ранец передал ему. Открыв его, он понял, что Ядин выплатил ему запрошенную сумму за кумранский манускрипт, но греческого письма купить не захотел. Это письмо он только что продал доминиканскому монаху заодно с кучей новых древнееврейских манускриптов, которые притащил ему бедуин. Он даже прибавил со смехом, что засунул письмо и манускрипты в пустой ящик из-под коньяка «Наполеон», до которого был большой охотник. И что, похоже, доминиканец даже не сознавал всей ценности того, что получил.
Столько вопросов роились, сталкиваясь и путаясь, у отца Нила в голове, что он сам не знал, с которого начать, и насилу выдавил из себя:
— По-вашему, митрополит прочел письмо, прежде чем перепродать его доминиканцу?
— Черт возьми, понятия не имею! Но меня бы это удивило, митрополит Самуил был кем угодно, но только не эрудитом. Да и не забудьте, шла война, ему требовались деньги, чтобы прокормить своих монахов и лечить раненых, которых десятками тащили в монастырь. Не тот был момент, чтобы тексты изучать! Наверняка он даже не понял, что это за письмо.
— А доминиканец?
Лев повернулся к нему: он-то знал, до какой степени этого французского монаха интересует его рассказ. «А как по-вашему, отец мой, зачем я пригласил вас сегодня на ужин? Чтобы полакомиться паштетами под пряным соусом?»
— Я очень хорошо помню всю эту историю. Много позже, на пороге смерти, Ядин снова заговорил со мной о том письме и просил меня отыскать его след. Мне удалось провести небольшое расследование благодаря Моссаду, для которого я стал… ну скажем, информатором от случая к случаю. Похоже, что у Моссада лучшая в мире информационная служба — после ватиканской, разумеется!
Сейчас Лев снова был мил и весел: на его лице не осталось и следа напряженности.
— Тот доминиканец, по сути, был братом послушником, а не священником, в монастыре он занимался хозяйственными делами. Славный малый, немного туповатый. Перед объявлением независимости Израиля ситуация в Иерусалиме была настолько напряженной, что многих монахов репатриировали в Европу. Похоже, что доминиканец, собираясь в дорогу, засунул в свой багаж и тот ящик из-под коньяка «Наполеон», о значении которого он не имел ни малейшего представления, да и дотащил его до самого Рима, где и закончил свои дни на Авентинском холме, в доминиканской курии. Мы выяснили, что ящика там уже нет, после его кончины в келье не нашли ничего, кроме четок из оливкового дерева.
— И… где же все это теперь может быть?
— Курия — учреждение, не склонное хранить документы, бесполезные для него. Она передала разрозненные рукописи, вывезенные из Иерусалима, в Ватикан, и они, несомненно, осели там, где хранится всякое старье, с которым не поймешь что и делать, или использование которого возможно, но не желательно. Где-то в уголке одной из библиотек или хранилищ священного града упокоилось и это послание. Думаю, что, если бы его раскопали, оно дало бы о себе знать.
— А почему, Лев?
Тронутый тем, как израильтянин на глазах оттаял, отец Нил назвал его по имени. Лев это заметил и налил ему еще рюмку вина:
— Потому что Иггаэль Ядин прочел письмо, прежде чем вернуть его митрополиту. И то, что он мне сказал перед смертью, заставляет думать, что в письме том содержится страшная байка — из тех, которые в конце концов выходят наружу и никакая церковь, никакое государство, даже такое закрытое, как Ватикан, не может вечно скрывать их. Если кто-то видел это послание, отец Нил, он или уже мертв, или Ватикан и вся католическая церковь скоро взлетят на воздух.
Отец Нил нервно потер подбородок. «Он или уже мертв…»
— Отец Андрей!
71
Легкое вино из Кастелли слегка кружило голову. Отец Нил с удивлением увидел, что гарсон ставит перед ним чашку кофе; всецело поглощенный рассказом Льва, он незаметно для себя проглотил и пасту, и последовавший за ней эскалоп по-милански. Между тем Лиланд с озабоченным видом мешал ложечкой свой кофе. Он решился задать Льву тот вопрос, на который натолкнул его Нил тогда, во дворе бельведера:
— Скажи-ка, Лев… Почему ты прислал мне два билета на твой концерт, да еще в записке уточнил, что это может заинтересовать моего друга? Откуда ты узнал, что он в Риме, да и просто о его существовании?
Лев удивленно поднял брови:
— Но… ты же сам мне сообщил! На следующий день после твоего приезда я получил в отеле на виа Джулиа письмо с гербами Ватикана. В конверте было несколько строк, напечатанных на машинке — если память мне не изменяет, что-то типа «монсеньор Лиланд и его друг отец Нил были бы счастливы присутствовать…» ну, и так далее. Я еще подумал, что ты поручил своей секретарше известить меня, и, по правде сказать, нашел, что это уже слишком по-деловому, но так уж, видимо, принято у вас в Ватикане.
