Вот гроб занял свое место в поезде, толпа отъезжающих расселась по купе, дверь вагона начала расходиться. Дверь вагона плотно закрылась. Паровоз подал три прощальных гудка, поезд с телом тронулся с места, отъезжая Кирова, медленно полетел в снежную даль из Питера на Москву.
* * *
– Я как член контрреволюционной организации и член центра организации, и член центра организации, несу ответственность за преступление Николаева, но о подготовке террористического акта ничего не знал. На скамью подсудимых должны сесть Зиновьев и Каменев, которые воспитали нас, Зиновьев и Каменев, в духе ненависти к партийному руководству.
– Я никогда не думал, что окажусь под судом вместе с убийцами и шпионами… – До позднего часа ночи с 28-го на 29 декабря 1934 года в здании Ленинградского дома офицеров шел суд над обвиненными по делу Николаева Леонида лицами. Зал переполнен лицами военных и партийных чинов, внимательно слушавшими речи участников процесса. А обвиняемые продолжали раскаиваться.
– Чтобы не быть двурушникам, надо было оборвать все связи, покончить со всеми колебаньями и сомненьями. Я это не сделал и оказался в фашистской организации, – говорил в последнем слове подсудимый Мясников, давая признательные показания частично, и на основании частичного признания просил у суда снисхождения.
– Все, хватит, надоел, – подумал председательствующий на суде замминистра внутренних дел Агранов, с нетерпением ожидая начала речи другого обвиняемого. Следующим был Ханик, просивший суд оставить ему жизнь для того, чтоб искупить свою тяжкую вину. «Левин признался полностью и раскаялся, подробно рассказал суду о своей контрреволюционной деятельности в качестве руководителя организации, заявил, что он, Левин, полностью несет ответственность за террористический акт Николаева.
Только сейчас я осознаю, что между мной и Николаевым была прямая связь. Надеюсь на снисхождение суда».
– Чем больше он каялся, тем больше признавал свои ошибки, которые пусть даже и не совершал.
«Какие наивные люди. Как они во время берут все на себя, чего они не совершали, что бы самосохраниться, но приговор в отношении них уже задолго до начала суда у нас на руках, каждый, как может, спасает свою шкуру, да ради бога, пусть спасает, ведь живем-то все равно один раз».
– После первого исключения из партии я вернулся в нее двурушником и когда затем обманывал партию, несмотря на оказанное мне партией доверие, свое предательство я понял только здесь, – заявил суду подсудимый Соскицкий.
Выступавший следом подсудимый Румянцев откровенно квалифицировал свои методы борьбы против партии как фашистские:
– Я прошу пролетарский суд, если возможно, сохранить мне звание гражданина СССР и вернуть меня в семью трудящихся. Клянусь, что на любом участки буду самоотверженно работать. – В отношении сказанного им бреда зал выразил возмущение, освистав подсудимого.
Последним выступил Мандельштам. Он полностью сознался и громко сказал, подтверждая показания подсудимого Румянцева:
– Вашим ответом, которому должен аплодировать весь Ленинград, должен быть расстрел.
29 декабря в 2:30 ночи суд удалился на совещание.
Судьи сидят за столом в отдельной комнате, пьют крепкий коньяк, доставленный сюда специально из буфета, заедают бутербродами с красной икрой. Общаются, смеются. Травят анекдоты комнате, пересказывают анекдоты про Петьку и Чапая. Вспоминают гражданскую войну. Про себя говорят: «Какие у них дети хорошие». Спецкурьером из Москвы судебное решение в отношении подсудимых на письменном столе лежит в распечатанном конверте.
– Расстреляют и без нашего решения блядей этих. – сказал председательствующий заседателям от народа.
Пили, ели, все делали неспеша, говорили про то, как по возращении в Москву пойдут на охоту. Резали по частям бутерброды, со стола нож упал на пол. Заседателям председательствующий говорил:
– Все признали себя виновными, один лишь Шахновский считает себя невиновным, – пояснил Агранов собеседникам.
В 5:45 утра был зачитан суровый, но справедливый приговор – приговорить всех к высшей мере социальной защиты. Почти все обвиняемые выслушали приговор подавлено, но спокойно. Николаев крикнул:
– Жестоко! – Протестуя, ударился головой о скамью подсудимых.
– Да здравствует Советская власть, да здравствует Коммунистическая партия! – крикнул Мандельштам. После сказанного слова вместе с обвиняемыми проследовал на выход.
* * *
Декабрьским утром в механосборочный цех Металлургического завода рабочий Горожанкин приводит на смену молодого паренька и говорит, уча его мастерству:
– Чтоб станок начал работать, надо включить: «Включись!» И чтоб остановился, крикнуть: «Стой!» Вот, смотри: Включись, станок! – Станок включился. – Стой, станок! – Станок выключается. – Теперь потренируйся. Пусть станок к тебе привыкает.
И тренируется паренек, кричит на весь цех:
– Включись станок! Стой! Выключись! Стой!
Вокруг рабочие их окружили. Стоят и смотрят, тешатся. Пока рабочий Меркушев вполне серьезно не потребовал прекратить маскарад.
– Хватит, мужики, пошутили, потешились – работать другим не мешайте, паренька с правильной дороги не сбивайте. Наставника я от тебя заберу. Товарищ Горожанкин, даю тебе слова коммуниста – делаю пятое и последние предупреждение, – говорил он шутнику Горожанкину.
Горожанкин Меркушеву объяснил:
– Это мой метод воспитания молодого поколения рабочего.
Бригадир Меркушев возразить ничем не мог.
Пока шел разбор, по цеху ходил мастер электротехнического участка товарищ Брызгалов, махая руками, что-то доказывал техническому директору завода товарищу Эрихману о необходимости проекта механизированной работы механизации ковша.
– Не слишком ли крутой поворот в механизации? – сомневался товарищ Эрихман, но Брызгалов настаивал на своем. Он говорил ему:
– Без механизированной работы ковша завод не подтянется к норме, а значит, и социалистическое соревнование в цехах встанет. В наше время все должно быть механизировано, не при царе живем! Завод должен полностью отказаться от наследия царского режима, – сделал вывод товарищ Брызгалов.
– А если в ОГПУ нас не поймут? – нахмурился лицом товарищ Эрихман.
– В органах нас поймут, скорей, одобрят, зачем, ведь механизированное устройство ковша защищает интересы Советской власти! – настаивал на своем Брызгалов.
– Ладно, хорошо, уговорил, ковш мы твой механизируем, – махал рукой Эрихман и направился в кузнечный цех проверить, как там обстоят дела. В цеху кипела на полную мощь работа, и так весь восьмичасовой рабочий день. По вечерам в воскресенье Меркушев с товарищами собирались в ресторане бывшего кафедрального собора, вспомнили свое революционное прошлое.
На втором этаже был большой зал, играла сладко оркестровая музыка. На покрытых большими белыми скатертями столах остывали принесенные официантом-усачом графины водки. Бережно нарезанные куски хлеба разложены по тарелкам. В большое церковное окно при включенном лампой Ильича зале видна темень площади. Зал полон не до конца отдыхавшим от трудового дня народом. Бывшие боевые товарищи Меркушев, Мосунов, Брызгалов слушали с ними за одним столом паренька Червова. Он им рассказывал:
