Ознакомительная версия. Доступно 15 страниц из 74
И тут невообразимый вой с неба плюс взрывы, а также ощущение необъявленной войны – это осколки тошнотного, разлетающегося, яростного блядского стекла разрывают стены и окна, всякое такое. Ни шанса в Дикси. Нигде ни шанса. Бинг Крозби трясется и трямкает в гробу. Это война. Война в Восточном Голливуде, совсем рядом с Голливудским и Западным бульварами, возле круглосуточных ларьков с хавчиком навынос, рядом со мной, рядом с нами, они много лет пытались зачистить район, но все только хуже.
(Извините, но можно я расскажу про лучшее, что могу припомнить, в смысле, когда свеча горела высоко, а жизнь была наконец-то хороша: один сутенер снял целый квартал, с южной стороны по Голливудскому бульвару. Ну, не совсем весь квартал, но бо́льшую его часть между торговой точкой и убойным стрип-баром, и девушки у него сидели в окнах в типа-домашних обстоятельствах: кресло, телик, коврик, иногда кошка или собака, занавески, и девушки там, бывало, просто сидели в окнах, почти как стеклянные, как восковые, и если не всегда красивые, то, я считал, очень храбрые или на худой конец слегка доблестные, все это для того, чтобы клиенты могли в свое удовольствие и как надо выбирать… Вот сутенер с совершенным стилем, но, очевидно, совершенной выгоды срубить не сумел: однажды вечером после 18 ночей они были на месте, а на следующий вечер уже нет.)
Но меж тем я выглядываю на крыльцо, Сандра за мной, вымя свое уперла мне в спину. Взрывы так и кишат, а вокруг летают молнии, просверки, кинжалы стекла. Я напяливаю темные очки, защитить глаза. А на Западном стоит большой старый отель, 8 или 10 этажей, весь битком набит торчками, шлюшками, шмаровозами, преступниками, безумцами, безумицами, имбецилами и святыми.
И на крыше этого отеля стоит голый черный парень, а мы видим, что он гол и черен, потому что полицейский вертолет, что всегда жужжит над Голливудским и Западным, светит на него своими огнями. Нам его видно. Отлично. Однако вертушки не пригоняют патрульные машины. Нет нужды. Ее нет, коль скоро мы будем и дальше истреблять друг друга. Нас защищать не стоит. Мы не имеем значения, потому что все 3000 нас, по оценкам, сбившихся в этом районе, в данный момент не способны предъявить все скопом общую сумму, скажем, в два куска. И у нас нет дома, из которого выйти, да и без «Америкэн Экспресса» обходимся. Поэтому с точки зрения закона мы можем убивать друг друга, пока юшка наша не побежит, черт, нет – не пойдет, не потянется густым, тупым, вонючим красным солодом по улицам…
Мы смотрим вверх, а голый черный и дальше швыряет пустые винные бутылки. Под ревущими прожекторами вертолета он сияет, как жаркий кусок угля. Выглядит хорошо, злобно, дьявольская просто сцена. Нам всем нужно размотаться, а мы так редко это делаем. Ебемся и пьем, курим и ширяем, и нюхтарим, и все оно сплющивается. А он свое получает. Вот сейчас.
Он орет:
– Смерть Белышу! Черная смерть Белышу! Нахуй тебя, Белыш! Все твои матери бляди! Все твои братья пиндосы! Все твои сестры ебут собак и сосут черный хуй! Смерть Белышу! Бог – черный, я – Бог!
Мы друг друга так ненавидим, что и впрямь есть чем заняться.
И вот его бутылки с ревом несутся вниз, по большей части разбиваются о тротуары, о верхушки двориков, но некоторые отскакивают, как одержимые, не бьются или бьются не целиком и вламываются нам в окна, и это как-то грустно, потому что мы бедны; лучше было б, смоги мы швырять эти бутылки аж в какие-нибудь окна в Беверли-Хиллз.
Затем я вижу, как с заднего дворика выходит Большой Сэм. Он на антидепрессантах и выходит во двор, и встает под всеми этими летающими и бьющимися бутылками, и смотрит вверх на голого черного. Большой Сэм вынес дробовик. Потом замечает меня. Отчего-то он считает меня своим единственным другом. Может, он и прав. Я никогда не видел его таким чокнутым.
Он ко мне подходит.
– Хэнк, мне кажется, я должен его подстрелить. Как ты думаешь?
– Лучшее правило в любой данной ситуации – делать то, что хочешь.
Не сказал бы, что дробовик на такой дистанции чего-то добьется. Сэм меня считывает.
– У меня еще винтовка есть…
– Я б не стал в него стрелять, Сэм.
– Это почему?
– Да черт его знает.
– Как поймешь, скажешь мне.
Он закидывает дробовик на плечо и отваливает к себе во двор.
Винные бутылки продолжают прилетать, но уже отчего-то не так интересно. Кое-кто уходит обратно к себе во дворики. Зажигается свет, постепенно. Наконец даже вертолет улетает. Еще несколько бутылочных хрястов, и все стихает.
Внутри я переключаюсь с вина на виски. Трудно печатать жопой на полу, но меня уже не колышет ножка стола, а от виски мои крохотные рёвики укладываются во фразы, и я врубаюсь и уже почти готов сбросить бомбу, как в дверь стучат. Должно быть, сбытчик, и когда я выхожу, Сандра держит его в дверях, но рукой оплела ему яйца, а он мне улыбается и говорит:
– Сандра всегда ко мне гостеприимна.
– Ну, у нас же, к черту, нет коврика «Добро пожаловать», так что стараемся как можем.
Сандра спускает сбытчика с поводка, и он говорит:
– У меня тут пара дорожек. – И я выношу стекло и бритву, мы садимся, и он все устраивает, и вот у нас уже три дорожки, Сандра нюхтарит свою, сбытчик свою, затем я засасываю свою и жду. Я знаю, что, если он слишком сильно разбодяжил спидом, я отзовусь соответственно. На спидах я сатанею. Не к людям, разве что устно. Но вещи ломаю: зеркала, стулья, лампы, унитазы; хватаюсь за ковры, переворачиваю их. В общем, и только-то. Тарелки никогда вот не бью.
Жду. Все в порядке, спидами не слишком бодяжил.
– Где Дива? – спрашиваю я. Дива – это его старуха. Та, у которой много платьев и туфель.
– Посуду моет, – говорит сбытчик.
Редкая она женщина. Носит платья и высокие каблуки – еще и посуду моет.
Я вручаю ему две двадцатки и десятку, а он отдает мне чек.
– Я все равно лучше улетаю от бухла, – сообщаю ему я. – С этой дрянью нет пункта назначения; просто отпадает, а потом себя снова подхлестывать надо.
– Как добудешь себе настоящего говна, – говорит он, – завяжешь бухать.
– Это как Христа узреть, а? Ну притащи как-нибудь.
– Лучше, чем Христа. Ни колючек тебе, ни ада. Лишь нежное ничто.
Он идет к двери, его крохотной жопке слишком туго в штаниках. У дверей поворачивается, скалится.
– А что тут за шум был недавно?
– Какой-то черный. Свихнутый, как его шкура. И моя.
Сбытчик уходит.
Сандра трудится над парочкой дорожек. Если она – как я: крошить их, похоже, доставляет больше удовольствия, чем нюхтарить. Я знал, что наутро у меня будет самоубийственная башка. Что стены будут темно-синие, а всякий смысл окажется бессмысленным. Это как вычитание из вычитания. Как кошки с собачьими мордами. Как луковицы на паучьих ножках. Американская победа как занавес блевоты. Ванная с одной сиськой, одним яйцом. Унитаз, что смотрит на тебя взаправдашним непроницаемым лицом взаправдашней мертвой матери.
Ознакомительная версия. Доступно 15 страниц из 74
