– …Клан может маршировать по улицам сколько угодно, но если начнутся взрывы и избиения, кто первым попытается его остановить? Знаешь?
– Знаю.
– Он живет законом. Он сделает все, что в его силах, дабы одни не избивали других, а потом обернется и выступит аж против федерального правительства – в точности как ты, дитя мое. Ты ведь тоже обернулась и вступила в схватку не с кем-нибудь, а со своим кумиром. Разница меж вами лишь в том – запомни, – что он действует в соответствии с духом и буквой закона. На этих началах выстроено его бытие.
– Дядя Джек…
– Вот только не казнись. Ты не сделала ничего дурного. И еще, во имя Джона Генри Ньюмена[67], не огорчайся, что ты такой фанатик. Я же сказал – ты фанатик некрупный, не больше репки.
– Дядя…
– И еще запомни: очень просто оглянуться и увидеть, какими были мы вчера или десять лет назад. Куда трудней увидеть, кто мы сейчас. Если этот трюк тебе удастся, ты справишься.
– Дядя Джек, я была уверена, что лишилась любых иллюзий насчет родителей еще в бакалавриате, но что-то…
Доктор Финч зашарил по карманам. Потом нашел, что искал, вытянул одну из пачки и спросил:
– Спички есть?
Джин-Луиза потеряла дар речи.
– Я спрашиваю – спички есть?
– Да ты рехнулся, что ли? Ты ведь однажды поколотил меня за такое… Старый негодяй!
Он и в самом деле однажды в сочельник поступил с ней весьма бесцеремонно, накрыв ее в укромном месте с уворованными сигаретами.
– Это должно навести тебя на мысль о том, что мир устроен несправедливо. Да, я теперь иногда покуриваю. Единственная моя уступка старости. Мне временами бывает не по себе, тревожно… а так есть чем занять руки.
Джин-Луиза отыскала упаковку спичек на столике возле своего кресла. Чиркнула и поднесла дядюшке огонек. Есть чем занять руки, подумала она. И представила, сколько раз его всемогущие и бесстрастные руки в резиновых перчатках спасали детей. Да, он с большим приветом, что с него взять.
Доктор Финч держал сигарету тремя пальцами и посматривал на нее задумчиво.
– Ты не различаешь цвета, Джин-Луиза, – сказал он. – Ты всегда такой была, такой и останешься. Для тебя разница между людьми заключается лишь в убеждениях, остроте ума, в характере и тому подобном. Тебе не приходилось смотреть на людей как на расу, а раса в наши дни – самая что ни на есть животрепещущая тема. Но ты и сейчас не способна мыслить расово. Ты видишь только людей.
– Но я, дядюшка, вовсе не собираюсь устраивать эскапады и, например, выходить замуж за негра.
– Знаешь ли, за почти двадцать лет практики я, боюсь, людей видел в основном более или менее страдающих. Но все же рискну сделать одно обобщение. Ничего нет под солнцем такого, что провозвестило бы, что если в классе твоем один чернокожий или если в школе твоей их целая орава, ты выйдешь замуж за кого-нибудь из них. А это ведь один из тех тамтамов, в которые стучат проповедники превосходства белой расы. Много ли смешанных браков ты видела в Нью-Йорке?
– Да, пожалуй, мало. Относительно мало, верней сказать.
– Вот и ответ. Расисты – люди смышленые. Раз не удается напугать нас негритянской неполноценностью, значит, следует обвернуть ее в ядовитый туманец дурной сексуальности – потому что это единственное, что внушает страх нам, здешним людям, тяготеющим к традиционным ценностям. А расисты пытаются ужаснуть южных матерей, обещая, что их дочери влюбятся в чернокожих. Если б расисты не поднимали этот вопрос, едва ли он возник бы сам по себе. А если бы возник, рассматривался бы частным манером.
Ассоциация тут тоже руку приложила. Но расисты опасаются рациональных доводов, потому что логика неизменно их побивает. У гадкого слова «предрассудок» и чистого слова «вера» много общего – и то, и другое берет начало там, где заканчивается разум.
– Странно, да?
– Одна из многих странностей нашего мира. – С этими словами доктор Финч поднялся с дивана и раздавил сигарету в пепельнице на столе. – Ну вот что, мисс, доставьте-ка меня домой. Уже почти пять. И тебе скоро ехать за отцом.
Джин-Луиза вернулась к действительности:
– Что? Ехать за Аттикусом?! Я больше не смогу взглянуть ему в глаза!
– Послушай меня, девочка. Пора тебе стряхнуть с себя двадцатилетнюю привычку и сделать это поскорее. Начни немедленно. Ты что думаешь – Аттикус поразит тебя громом?
– После того, что я ему наговорила? После…
Доктор Финч стукнул об пол тростью.
– Джин-Луиза, ты вообще знакома со своим отцом?
Нет. Не знакома, подумала она в ужасе.
– Я полагаю, тебя ждет сюрприз.
– Дядя Джек, я не могу.
– Не смей говорить мне это, дрянь такая! Еще раз услышу – взгрею тебя вот этой самой тростью! Я не шучу!
Они пошли к машине.
– Не хочешь вернуться домой?
– Домой?
– Ты меня очень обяжешь, если перестанешь повторять за мной как попугай последнюю фразу или слово. Да, домой, домой!
Джин-Луиза ухмыльнулась, узнав прежнего доктора Финча.
– Не думала об этом.
– Опасаюсь, конечно, перегрузить твой мозг, но все же ты возьми да подумай. Ты, может быть, не в курсе дела, но место твое – здесь.
– Ты хочешь сказать – я нужна Аттикусу?
– Не вполне так. Я думал о Мейкомбе вообще.
– Да уж, это будет дивно: я – по одну сторону, все остальные – по другую. Если здешняя жизнь – это бесконечный поток вздора, вот как сегодня утром, она мне, боюсь, не вполне подходит.
– Вот чего ты не заметила у нас на Юге. Ты ахнешь, узнав, сколько народу на твоей стороне, если слово «сторона» здесь употребимо. Твой случай, Джин-Луиза, вовсе не уникален. В лесах очень много тебе подобных, но нам нужно больше тебя.
Она завела машину и задним ходом двинулась.
– А я-то что могу сделать? Воевать с ними? Нет во мне больше боевого задора…
– Я не сказал «воевать». Я имел в виду – утром уходить на работу, вечером возвращаться домой, встречаться с друзьями.
– Дядя Джек, мне трудно жить там, где мне все против шерсти и где всем против шерсти я.
– Хм, – ответствовал доктор Финч. – Мельбурн как-то сказал, что…
– Если ты не прекратишь рассказывать, что сказал Мельбурн, я остановлю машину и высажу тебя прямо здесь! А пешочком ходить ты не любишь. Это не то, что до церкви и обратно, а потом выгулять кошку во дворе. Высажу – будь уверен!
