Она свалила свои сумки на кровать, потом повернулась ко мне и увидела, что я до сих пор стою с разинутым ртом.
– Боже, ты не помнишь! – Она протянула коридорному сколько-то евро и подождала, пока тот не исчезнет, прежде чем продолжить театральным шепотом: – Я Бернис! Мы встречались, когда ты… Ну, я из С.Е.К.Р.Е.Т.! И я здесь, чтобы тебя подготовить. К сегодняшнему вечеру!
– Точно.
Я готова была расцеловать ее. Так приятно было увидеть здесь кого-то «из дома», и меня сразу же охватило чувство покоя. Бернис повесила на вешалки чехлы, потом открыла свой саквояж:
– Косметика и прическа сейчас, платье позже. Я привезла несколько, чтобы тебе было из чего выбрать.
– А что за сценарий?
Бернис изобразила на лице грусть.
– Ох, Соланж! Мы уже предупреждали тебя заранее насчет твоих фантазий, ну, просто потому, что у тебя такая напряженная работа, и ты мама, и все такое. Пусть же кое-что будет настоящим сюрпризом, – сказала она, усаживая меня перед туалетным столиком.
Вокруг меня из-за моей профессии постоянно хлопотали гримеры и парикмахеры, и я к этому привыкла, но никогда не ощущала ничего подобного, столь нежных и заботливых прикосновений. Я была для Бернис ее личным произведением искусства, и мои прическа и косметика не были просто работой за деньги или очередным заданием; нет, это было ее миссией как художника – сделать меня невыразимо прекрасной.
Моя обычная прическа – скромный боб, – которую Джулиус называл «прической для новостей». Выглядела она не слишком сексуально, зато была удобна для работы, и укладывать волосы очень легко. Но Бернис спросила, как я причесывалась в студенческие годы.
– Вот так. – Я показала руками нечто вроде облака вокруг головы.
– Да! – воскликнула Бернис и тут же принялась за дело.
Она чем-то обрызгивала мою голову, расчесывала волосы, разбирала на пряди. Волосы у меня были густыми и пышными, но, когда Бернис закончила свое дело, вокруг моей головы действительно встало целое облако, и я могла бы поклясться, что Бернис добавила моим волосам и длины, и количества. Уже много-много лет я не причесывалась так, и мне показалось, что прическа смахнула с моего лица несколько лет.
– Так, а теперь выбирай платье. Потом – губная помада.
В чехлах оказалось полдюжины дорогих платьев, и все они сидели на мне безупречно. Темно-синее с глубоким декольте было сшито из сверкающей лайкры, оно буквально ласкало кожу, но в нем я выглядела как сплошные груди и задница. Оно очерчивало даже мой пупок!
– Нет.
Мини-платье из золотой парчи заставило меня задохнуться, настолько оно было сексуальным. Но потом я наклонилась, чтобы проверить, что оно будет прикрывать, когда я сяду.
– Это потрясающе, Соланж!
Я взглядом изобразила вопрос «Ты что, издеваешься?» и снова ринулась в ванную комнату, чтобы переодеться.
Серебристое платье было слишком открытым сверху, хотя мне понравилось, как оно скользит волнами по спине. Маленькое черное и пышное розовое были и вовсе не для меня. Наконец я добралась до темно-красного атласного туалета, который не просто хорошо на мне сидел, он меня обнимал. Он меня поддерживал. В этом платье я казалась выше, тело – более упругим, чем оно было на самом деле, руки как будто стали длиннее, а ноги и вовсе не имели конца.
– Обалдеть, – пробормотала Бернис, поправляя тонкие бретели и застегивая молнию на моей спине.
Последним штрихом стала красная губная помада, настолько сияющая, что мой рот словно обмакнули в чашку с фруктовой глазурью.
Позвонил портье, чтобы сообщить: меня ждет лимузин. Я повернулась к Бернис:
– Значит, пора?
– Срази их всех наповал, Соланж! – подмигнув, воскликнула Бернис.
Она обняла меня на прощание очень осторожно, чтобы ничего не испортить в безупречном произведении искусства, созданном ею.
Постукивая каблуками туфель за тысячу долларов по изумительному мраморному полу вестибюля, я по дороге к старинной вращающейся двери увидела в зеркалах нечто такое, что следовало прославить на века: не просто женщину, которая собиралась хорошо провести выходные, а женщину, достойную мировой славы, бесконечных слухов, разинутых ртов, огромных плакатов. Все головы тут же поворачивались в мою сторону, и это было потрясающе. Водитель лимузина усадил меня (и мои волосы) на заднее сиденье, и мы помчались куда-то.
Париж вечером выглядел пылающим, и мой взгляд метался по сторонам, ловя все детали: вот молодая пара входит рука об руку в какой-то ярко освещенный магазин, вот проносятся мимо какие-то памятники, вот художники рисуют прямо на улице, вот люди роются в книжных развалах на длинных столах вдоль тротуара. Мы проехали мимо нескольких кафе, расположенных на четырех углах перекрестка, а потом повернули на улицу, настолько узкую, что здания по обе ее стороны выглядели как белый мраморный тоннель без крыши. Мы остановились у некоего местечка с вывеской «Ше папас джаз-клуб», водитель помог мне выбраться из машины; ноги у меня почему-то ослабели.
– Добро пожаловать, – сказал швейцар со странным неопределимым акцентом. – Столик для вас заказан.
Внутри крошечная женщина, державшая в руке совсем уж крошечную папку с зажимом, быстро провела меня сквозь толпу, окружавшую сцену, мимо всех этих людей со сверкающими бокалами шампанского в руках, мимо меховых палантинов – к столику в стороне, где я и уселась под звуки музыкального вступления. Справа от меня появился официант с перекинутой через руку белой салфеткой, налил мне воды и предложил заказать спиртное.
– Кампари и содовая, s’il vous plaît.
И тут же свет в зале померк, а занавес поднялся, открыв четверых молодых людей; один держал в руках бас-гитару, другой – трубу, третий сидел за ударной установкой. Четвертым был гитарист, стоявший спиной к зрителям и настраивавший гитару. Когда он повернулся, я задохнулась. Конечно, это был не Джулиус, но если бы Джулиус застыл во времени двадцать лет назад, то выглядел бы именно так: это было его нежное, сексуальное, открытое лицо, и даже щель между зубами, и темная кожа, натянутая на крепкие мышцы, и даже его фирменная бородка-эспаньолка. У парня была улыбка Джулиуса, только на его лице не было следов каких-то тревог, бессонных ночей или бесконечных разочарований, развода, неудач, стресса. Как будто С.Е.К.Р.Е.Т. клонировал моего бывшего мужа, вернул ему то время, когда он был молод, счастлив, уверен в себе, когда он был моим. Вернул в те дни, когда мы были безупречны, совершенны.
Все разом словно нахлынуло на меня: те шумные ночи, дешевые бары, восторженный взгляд Джулиуса, стоящего у звуковой установки. Это было так весело! Но потом поздние репетиции уступили время занятиям. Мне нужно было получить образование, пришлось выбирать. Я знала, что сделала правильный выбор, я стремилась к своей цели, я поменяла увлечение на карьеру. Я должна была так поступить и никогда об этом не сожалела. И не оглядывалась назад. И тем не менее я оставила позади нечто жизненно важное, некую часть самой себя и даже не думала, что когда-либо эта моя часть мне понадобится или я по ней затоскую, не думала до настоящего момента.
