– Наверное, не один год в спортзалах, – говорю я, – живот плоский, как доска…
Такие фигуры бывают только у спортсменов, поднявшихся выше ступени кандидата в мастера спорта. А значит, такие фигуры бывают уже не у людей. Я знаю. С мастера спорта ты получаешь такие нагрузки и такие добавки, что твое тело теряет подкожный жир. Изменяется обмен веществ. Ты уже не человек, ты веселое и прекрасное греческое божество.
Веселое и прекрасное греческое божество с довольно длинными на мой вкус волосами – а это всего лишь красивое каре – трахает ухающую под ним девушку. Девушка эта – горничная отеля, она чуть полновата, но не полнотой миниатюрной Анны-Марии. Это полнота крупной женщины, значит, и не полнота вовсе. Она просто большая. Выше меня на полторы головы. Почти вровень с парнем.
– Не подумай чего плохого, – объясняет мне Анна-Мария, – они любовники, просто им негде. Мы знакомы, вот я и разрешила. А мы посмотрим. Ты же не против?
Разумеется, я не против. Странно, но ни я, ни, судя по всему, Анна-Мария не испытываем сексуального возбуждения, глядя на совокупляющуюся перед нами пару. Юноша, уставший, видимо, наяривать сверху, рывком переворачивает девушку – очень красивую – и усаживает на себя…
Я гляжу на них неотрывно. Девушка статная, и грудь у нее полная. Она обвисает, но только из-за размера. Кожа везде, и на груди в том числе, у нее свежая и упругая. Девушке всего девятнадцать лет. Парню двадцать. Сейчас, из-за того, что горничная прижалась к любовнику, грудь ее сжата и распластана между ними. Они сплющили ее. Она заложник этой схватки непримиримых врагов. Парень отдохнул и начинает двигать бедрами навстречу. Девушка, кончившая уже раза два, начинает подвывать и садится, выпрямив спину. Она берет груди в руки и кричит:
– Аааа-ах.
Анна-Мария сжимает мою руку.
– Они согласились потому, что они извращенцы? – осторожно спросил я Анну-Марию, когда молчаливая горничная прошла в комнату с кроватью и любовник ее еще не пришел.
– Извращение – странное слово, – сказала Анна-Мария, расчесываясь, – не грязное, но странное, я бы им не бросалась все равно. Просто им захотелось, и все тут. Ты не волнуйся. Это все равно, что любоваться подземным ходом под Быком или той часовенкой. Помнишь?
Конечно, я помнил. Старинная армянская часовня в старой части города, семнадцатого века здание, с кусками фресок, сохранившихся еще с тех времен. Или узкая комнатушка в мэрии – на самом верху, – в которой открыли первое радио в городе. Или церковь у холма Мазаракия, под которой зарыты голова и правая рука этого вельможи. Анна-Мария знакомилась с чужой плотью так же заинтересованно, как и со своим городом. Я снова повернул голову. Она глядела на парочку пристально. Мы оба так и не сняли верхней одежды, хоть в номере и было тепло.
Аполлон выскользнул из-под горничной и бросил ее ничком. Прижался сзади как палач к висельнику – во Франции они прыгали на повешенных, чтобы сломать тем шею, некстати вспоминаю я, – вцепился обнявшей рукой в грудь и вдавился в мягкие ягодицы. Долбил он ее так же часто и банально, как отбойный молоток рушит асфальт. Безжалостно и просто. Постепенно ноги ее расползлись, и, чтобы ее воплей не слышно было, Анна-Мария, не отрывая от пары глаз, включила телевизор нажатием на пульт. Сделала звук громче.
– Аа-аа-а, – зашипел наконец Аполлон, хотя шипеть полагается лебедю, и я понял, что и он не сдюжил. – Аа-а-а…
В комнату зашла Анна-Мария со сковородой, на которой шипела яичница. Только тогда я понял, что в моей руке уже, наверное, минут двадцать ничего не было. Поставила яичницу на столик, и мы еще немного посидели. Парочка оделась, Анна-Мария хлопнула горничную по заднице, о чем-то пошутила с ней на румынском, накормила ребят, и мы тепло попрощались. Они на самом деле мне понравились, поэтому я просто сказал:
– Вы мне понравились.
Оказалось, мы им тоже. Мы попрощались. Я пошел в ванную. Анна-Мария сдернула простыню, застелила новую и наконец сняла пальто. Мы поужинали сами, глядя в окно номера на оборотную сторону парламента, прикрытого елями и рябинами, и легли спать.
Утром Анна-Мария улетела в Германию, а вечером того же дня мне позвонили. Автобус, в котором она ехала, перевернулся на полном ходу и несся по автобану, сшибая на своем пути автомобили. Целых двадцать семь штук автомобилистов попали в больницу. Бедняги, посочувствовал я, надеюсь, они все живые? Они-то да, сказали мне, и я впервые насторожился. Ну а Анна-Мария, спросил я. Она-то ведь из тех, кто всегда выйдет сухим из воды. Но они меня разочаровали. Очень. Заодно и веру в удачливость Анны-Марии поколебали. Раз и навсегда.
Сказали, что Анны-Марии больше нет.
42
Звонок был такой резкий, что я вздрогнул.
Я сажусь на кресло Анны-Марии, сую ноги в тапочки Анны-Марии и думаю, что у меня есть все от Анны-Марии, кроме одного. У меня нет Анны-Марии. Я тупо верчу в руках ключи, которые не забрал ее отец, и после пятого звонка все же беру трубку.
– Наши соболезнования, – без приветствия, сразу говорит мягкий мальчишеский голос.
– Чьи? – тупо спрашиваю я.
– Наши, – повторяет голос, и я наконец понимаю.
– Откуда вы знаете? – спрашиваю я.
– Мы все знаем, – говорит голос, – наши соболезнования. И от Сергея тоже. Мы с ним встречались, и он очень сожалел, что не мог прийти на похороны.
– Спасибо, – тускло говорю я и спохватываюсь. – Хотите забрать чемодан с…
– Если бы вы могли, то без конкретики. Да, забрали бы, если это возможно, – голос будто извиняется. – Адрес у вас тот же? Улица 31 августа, дом сорок четыре, квартира двенадцать?
– Да, – говорю я. – Что же вы раньше не заходили, если адрес знаете?
– Дела. И потом, не хотелось вмешивать во все это вашу девушку. Это же ее квартира.
– Да… – вспоминаю я.
– Хорошо, – вздыхает голос, – через две минуты у вас во дворе. Я уже тут. Вы спуститесь?
– Можете подниматься, – я вспоминаю об Анне-Марии и не могу говорить. Голос тактично ждет. Я справляюсь с собой. – Все равно ее уже больше нет.
Через две минуты раздается звонок в дверь. Я вижу в глазок невысокого приятного парня. На вид совсем школьник. Правда, когда он заходит в квартиру, то впечатление меняется. Это все глазки. Фигурой он юнец, лицом – постарше. Мягкий, осторожный и, что подтверждается, когда он ненароком касается меня, очень сильный. Он еще раз соболезнует мне и грустно сидит в кресле, пока я вынимаю из шкафа чемодан, где тот был завален всяким тряпьем.
– Спасибо, – говорит он и отказывается от чая, – в таких делах, знаете…
Я выпроваживаю его, закрываю дверь и иду к окну на кухню. Стою, прислонившись лбом к стеклу. Ноябрь. По вечерам погода уже портится. Внизу что-то возится, и я надеваю очки. Это вовсе не собаки, как я думал.
Это захват.
