— От всего сердца, — с жаром воскликнул я.
— Сомневаюсь, — фыркнул Заптен. — Но это не важно. Вы ведь говорили, что солдат? И часто вам приходилось участвовать в бою?
О, на этот вопрос я мог отвечать без утайки — часто, но при этом не было смысла сообщать, что всякий раз обливался потом от ужаса. Дурак дураком, я дал понять, что принимал участие в нескольких отчаянных переделках, и вышел из них (без ложной скромности) с некоторым отличием. Слова соскочили у меня с языка прежде, чем я успел сообразить, что они могут иметь весьма неприятные последствия.
— Так, — говорит Заптен. — Неплохо. Вид у вас достаточно боевой. Этому можно только порадоваться. Теперь к нашей диспозиции. Вы сказали, что принца Карла-Густава держат под охраной людей Бисмарка в Йотунберге и что они готовы расправиться с ним, не оставив следов, при первом же признаке опасности. Привяжут к трупу камень, бросят в эту свою дыру, и все дела. — Я заметил, как Грундвиг вздрогнул. — Так что если мы станем штурмовать замок — а это не просто — все, что мы найдем — это нескольких человек, которые, без сомнения станут потчевать нас безобидной историей, как они-де приехали погостить к Адольфу Бюлову. Он, кстати, предусмотрительно отбыл за границу. И принц погиб. Йотунзее глубоко, мы даже не найдем его тела.
У Хансена вырвался вздох, а по щекам потекли слезы, ей-богу.
— Так что штурма не будет, — продолжает Заптен, попыхивая трубкой. — Забудем пока про Йотунберг. Что если мы вернем вас в Штрельхоу, и посмотрим, что станут тогда делать наши немецкие друзья? Это поможет нам выиграть время.
Бог мой, мне это не нравилось. Де Готе может и промахнулся, но кто-нибудь другой может и попасть! Меньше всего на свете мне хотелось сейчас оказаться на глазах публики в Штракенце.
— Вряд ли они станут убивать принца, — вмешался Грундвиг, — пока вы находитесь на троне консорта. По крайней мере до сих пор они этого не сделали.
— Это даст нам время, — неспешно повторил Заптен. — Но что нам делать дальше, а?
Я пытался придумать что-нибудь — что угодно.
— А если я отрекусь? — торопливо предложил я. — Может быть… если это поможет…
— Промедление, однако, увеличивает риск, — продолжил Заптен, будто и не слышал моих слов. — Риск вашего раскрытия, убийства принца.
— Мы не можем оставлять его там, в руках этих мерзавцев! — взорвался Хансен.
— Ладно, отставить, — говорит Заптен. — И мы возвращаемся к единственному способу: отчаянному и опасному, который в итоге может стоить ему жизни. Но ничего больше не остается.
Он замолчал, а я чувствовал, как душа моя расстается с телом. О, Боже, опять: как только я слышу слова «отчаянный и опасный», то сразу понимаю, что без меня тут не обойдется. Оставалось немного подождать, дабы услышать худшее.
— Штурм Йотунберга невозможен, — заявляет Заптен. — Замок стоит на озере Йотунзее, и с берега достижим только в одном месте, где к нему подходит дамба. Ночью дамбу охраняют двое часовых: на дальнем конце, там, где через ров между дамбой и замком переброшен подъемный мост. Мост поднят, и это говорит о том, что находящиеся внутри Догадываются о сбое в их планах. Нет сомнений, что когда Убитый вами утром человек не прибыл вовремя к своим приятелям, те подняли тревогу. По меньшей мере двое из них прискакали в замок сегодня вечером — мы с Хансеном видели их: щеголеватый молодой человек, едва не мальчишка, и с ним здоровенный детина…
— Штарнберг и Крафтштайн, — говорю я. — Майон Заптен, это адская парочка, они ни перед чем не остановятся.
— Понятно. Сколько их еще в замке, мы не знаем. Может, всего лишь горсть. Но у нас не получится захватить их врасплох. Значит, надо найти другой путь, и побыстрее. — Он откинулся на стуле. — Эрик, задумка твоя. Тебе и слово.
Один взгляд на лицо Хансена — глаза его горели, как у фанатика, — заставил меня приготовиться к худшему.
— Там, где не поможет штурм, поможет хитрость. Двое храбрецов пересекут Йотунзее под покровом ночи, отплыв с противоположного берега. Сколько можно, пройдут на лодке, дальше вплавь. Часть замка представляет собой развалины: они могут выбраться на берег, по-тихому проникнуть внутрь и выяснить, где держат принца. Затем, пока один будет охранять Карла, другой поспешит к подъемному мосту и опустит его, чтобы наши люди, прячущиеся на берегу, могли прорваться через дамбу. С гарнизоном мы легко справимся, но кто-то должен охранять жизнь принца, пока будет идти бой. Или все получится, или, — он пожал плечами, — те двое, что будут первыми, умрут, пытаясь что-то сделать.
Сам факт, что меня поставили в известность, позволил мне сообразить, кто будет одним из тех двоих. Из всех самых сумасшедших и нелепых планов, которые мне приходилось слышать, план Хансена заслуженно занимает первое место. Если эти ребята считают, что заставят меня в темноте плыть туда, где меня, скорее всего, поджидают Руди и Крафтштайн, то плохо они меня знают. При одной только мысли об этом меня едва не выворачивало наизнанку от страха. Да пусть они идут куда подальше! Я скорее буду… буду что: болтаться в петле у Заптена? Если я откажусь, такой исход более чем вероятен.
Пока я переваривал в мозгу эти веселенькие мысли, Грундвиг — о, я сразу понял, что это парень с головой — высказал разумное предположение, что если двое могут переплыть, то почему не переплыть дюжине? Но Хансен решительно замотал своей жирной мордой.
— Нет. Двое еще проскользнут незамеченными, но не более. Это не обсуждается. — Он повернулся ко мне: лицо суровое, взгляд ничего не выражает. — Одним из тех двоих буду я — Карл-Густав мой друг, и если суждено умереть ему, я буду счастлив разделить с ним судьбу. Вы его не знаете, но без вас он не оказался бы там, где оказался. Из всех вы больше всех прочих обязаны рискнуть ради него жизнью. Вы пойдете со мной?
Кем-кем, но тугодумом меня не назовешь. Позволяй ситуация прибегнуть к убедительным аргументам на основе здравого смысла, я был бы тут как тут: мог бы предложить попробовать сторговаться с Руди; или послать гонца к Бисмарку (где бы тот ни находился) и заявить тому, что игра его проиграна; я мог бы рухнуть в обморок или сказать, что не умею плавать, что у меня разыгрывается сенная лихорадка, стоит мне выйти из дому после наступления темноты; на худой конец, просто воззвал бы к милосердию. Но я понимал, что это не сработает — это были непреодолимо серьезные, напуганные люди — и боялись они не за себя, как поступил бы любой нормальный человек, а за того датского идиота. Стоило мне заколебаться, заспорить, высказать все что угодно кроме немедленного согласия, они тут же заклеймили бы меня трусом, лицемером и отступником. А потом Флэши предстоит сплясать ньюгейтский хорнпайп,[52]и вся эта чертова шайка «Сынов Вёльсунгов» навалится на веревку. Все это пронеслось в моей голове за те несколько секунд, пока я сидел, полумертвый от ужаса; потом голос, будто и не мой вовсе, прохрипел:
