— Минутку, я сейчас закончу.
Кэти чувствует себя здесь, как птичка на ветке. Она уверенно пересекает комнату, открывает бачок, ловко закладывает фотопленку и пускает воду. Мне становится не по себе. Комната маленькая, со всех сторон меня окружают ванночки и лотки, полки заставлены баночками и пакетиками. Кэти обращается со всем этим с той же ловкостью, с которой убирает волосы и орудует заколками.
— Может, свет выключить? — спрашиваю я, чувствуя себя посторонним предметом.
— Если хочешь. Негативы уже готовы.
Я остаюсь стоять посреди комнаты, словно пугало в поле.
— Как дела у Пола?
— Нормально.
Молчание. Кэти, похоже, потеряла нить разговора.
— Я заходила в общежитие около половины первого. Чарли сказал, что ты с Полом.
Как ни странно, в ее голосе слышится сочувствие.
— Это хорошо, что ты его не оставил, — продолжает она. — Для Пола случившееся, наверное, ужасный удар. Как и для всех.
Мне хочется рассказать о письмах Стайна, но я понимаю, сколько всего понадобится объяснять.
Кэти подходит со стопкой фотографий.
— Что это?
— Я проявила нашу пленку.
— С того поля?
Она кивает.
В принстонском парке есть открытый участок, совершенно плоский луг, равного которому не найти к востоку от Канзаса. Посреди поля стоит одинокий дуб, похожий на не пожелавшего оставить свой пост часового. Когда-то, во времена Войны за независимость, под ним умер некий генерал. Кэти впервые увидела это место в одном из фильмов Уолтера Маттау, и он словно приворожил ее, став одним из немногих мест, куда ее тянет снова и снова. После той ночи в моей комнате Кэти и меня привела к нему, как будто старый дуб был ее родственником, и мне следовало произвести на него хорошее впечатление. Я захватил с собой тогда одеяло, фонарик и корзинку с продуктами, а Кэти принесла фотоаппарат.
Снимки кажутся мне артефактом прошлого, маленькими частичками нас самих, заключенными в прозрачную янтарную смолу. Мы смотрим их по очереди, передавая из рук в руки.
— Что ты о них думаешь?
Глядя на фотографии, я вспоминаю, какой теплой была зима. Бледный свет январского солнца напоминает цвет меда, и мы стоим в легкой одежде, без шапочек, курток и перчаток. Кора на дубе — как морщинистое лицо старика.
— Они чудесные, — говорю я.
Кэти смущенно улыбается, не зная, как отнестись к комплименту. На ее пальцах пятна, оставленные каким-то химическим реактивом. Пальцы у Кэти длинные и тонкие, но немного шероховатые на ощупь — слишком много времени им приходится проводить в ванночках с проявителями, закрепителями и прочей химией. Это были мы, словно говорит она. Помнишь?
— Извини, — говорю я.
Фотография выскальзывает, но Кэти не дает ей упасть. Ее пальцы тянутся к моим.
— Дело не в моем дне рождения, — говорит она, спеша объяснить то, что я могу истолковать неправильно.
Я жду.
— Куда вы пошли вчера вечером после нашего общежития?
— К Биллу Стайну.
Она заставляет себя продолжить:
— Насчет диссертации Пола?
— Дело было очень срочное.
— А потом, ночью?
— В художественный музей.
— Зачем?
Отвечать на вопросы становится все труднее.
— Извини, что не пришел. Пол решил, что разгадал, где находится крипта Колонны, и хотел взглянуть на кое-какие старинные карты.
Кэти не выказывает удивления. За ее следующими словами угадывается молчание, и я понимаю, что она близка к заключению.
— Мне казалось, ты закончил с его диссертацией.
— Так оно и есть.
— Надеюсь, Том, ты не думаешь, что я стану смотреть, как все повторяется снова. В прошлый раз мы не разговаривали несколько недель. — Она неловко вздыхает. — Я заслуживаю лучшего.
Надо спорить, защищаться, занять оборонительную позицию и стоять на своем. Аргументы рвутся наружу, подталкиваемые чувством самосохранения, но Кэти останавливает меня:
— Не надо. Я хочу, чтобы ты все обдумал.
Могла бы и не говорить. Она отводит руку, оставляя фотографии мне. В ушах звенит. Молчание, как обиженная собачонка, всегда занимает ее сторону.
Выбор сделан, хочу сказать я. Мне не надо ничего обдумывать. Все просто: я люблю тебя больше, чем книгу.
Но я молчу. Проблема не в том, чтобы дать правильный ответ. Проблема в том, чтобы доказать: дважды споткнувшись, я все же могу найти верный путь. Двенадцать часов назад я пропустил день рождения Кэти. Из-за «Гипнеротомахии». Сейчас все мои обещания прозвучали бы неубедительно.
— Ладно.
Кэти подносит руку ко рту и уже собирается укусить ноготь, но вовремя спохватывается.
— Мне надо работать. — Она дотрагивается до моих пальцев. — Поговорим вечером.
Я смотрю на ее ноготь и жалею о том, что не могу внушить ей побольше уверенности.
Кэти подает мне куртку, и мы выходим из фотолаборатории.
— Времени мало, сейчас придут старшие ребята, а у меня еще проявлены не все пленки, — говорит она, обращаясь скорее к Сэм, чем ко мне. — Ты меня только отвлекаешь.
Уловка пропадает зря. Сэм ничего не слышит, и не видит, ее пальцы летают над клавиатурой.
У двери Кэти останавливается и вроде бы собирается что-то сказать, но не решается. Вместо этого она наклоняется и целует меня в щеку, как целовала в первые дни знакомства, благодаря за компанию на пробежке. Потом закрывает дверь.
ГЛАВА 18
«Любовь побеждает все».
В седьмом классе, приехав с родителями в Нью-Йорк, я купил серебряный браслет с такой надписью в небольшом сувенирном киоске. Браслет предназначался девушке по имени Дженни Харлоу и верно отражал, по моему мнению, портрет молодого человека ее мечты: космополита с манхэттенской родословной, романтичного, с душой поэта и вообще классного парня. На Валентинов день я положил браслет в шкафчик Дженни; после чего оставалось только ждать реакции: у меня не было ни малейших сомнений в том, что она поймет, кто его оставил.
Оказалось, что романтичных космополитов и вообще классных парней хватает и без меня. Восьмиклассник Джулиус Мерфи обладал всеми необходимыми качествами и, по-видимому, чем-то еще, потому что именно его Дженни Харлоу одарила поцелуем в конце дня. Я же остался ни с чем, если не считать смутного подозрения, что поездка с семьей в Нью-Йорк прошла впустую.
Печальный этот случай, как и многие ему подобные, имел в основе своей недоразумение. Лишь много позже мне пришло в голову, что изготовлен браслет был вовсе не в Нью-Йорке и скорее всего не из серебра. Но в тот памятный вечер Валентинова дня отец объяснил, что девиз, казавшийся столь поэтичным Джулиусу, Дженни и мне, на самом деле далеко не романтичен.
