Мы вытащили из колодца ведро. В живом свете тумана я хорошо разглядел загорелую кожу Отино, его мужественные черты. «Теперь скажу, как вам идти, — сказал он. — Все время придерживайтесь той тропинки, что спускается вниз, дойдете до железной дороги, потом до речки Тинелла, там войдете в заросли ивы…»
Я вспомнил времена, когда играл с Дино.
XXI
В полдень я шагал по свободным холмам, немцы и республиканцы остались где-то там, в долине. Я потерял главную дорогу, окликнул женщин, ворошивших на лугу сено, спрашивая, как пройти в деревню, соседнюю с моей. Они махнули рукой в сторону долины. Я крикнул — нет, моя дорога идет по холмам. Тогда они показали вилами, чтобы я продолжал идти вперед.
Деревни не встречались, на лесистых и обожженных солнцем косогорах попадались только отдельные дома. Чтобы добраться до какого-нибудь из них, мне приходилось в духоте, под низко нависшими тучами, карабкаться по крутым тропинкам. Я внимательно разглядывал очертания гребней, обрывы, растения, открытые просторы. Мне были известны и привычны краски, формы, сам запах духоты; в этих местах я никогда прежде не бывал, но шел теперь погруженный в воспоминания. Некоторые деревца инжира, искривленные и скромные, казались мне своими, домашними, росшими у ограды за колодцем. До наступления ночи, говорил я себе, я доберусь до речки Бельбо.
Почерневший, разрушенный домик у дороги заставил меня остановиться, мое сердце забилось чаще. Он напоминал разбомбленную стену в городе. Я не увидел там ни одной живой души. Я подумал об отзвуках криков, о пролитой крови, о выстрелах. Сколько крови, спросил я себя, уже обагрило эти земли, эти виноградники. Я подумал, что кровь была, как моя — тут жили мужчины и дети, говорившие на моем диалекте, выросшие на этом воздухе, под этим солнцем, с глазами, упрямыми, как мои. Было невероятно, что этих людей, живших только в моей крови, только в моих воспоминаниях, тоже затронула война, бури и ужасы прочего мира. Для меня было диким, неприемлемым, что огонь, политика, смерть перевернули то мое прошлое. Мне бы хотелось увидеть все прежним, как запертую комнату. И поэтому, а не только из-за тщетной осторожности я уже два дня не осмеливался назвать свою деревню, я страшился, что кто-то скажет: «Сожгли. Там прошла война».
Дорога начала спускаться, потом пересекла еще один холм. Наверху, если на то будет Божья воля, я увижу поселок и колокольню…
Я остановился неподалеку от домов, сел на кучу щебня, вытащил свою краюху хлеба. «Может быть, пройдет какая-нибудь женщина, проедет телега».
Из местечка доносились полуденные звуки: глухие шумы конюшни, вопли детей, плеск воды в ведрах. Дымила труба. Солнце прорвало тучи, и все засияло: далекие склоны исходили паром, как свежий навоз. Пахло конюшней, дегтем, теплом.
Я съел половину ковриги, когда кто-то появился на дороге. Двое обросших загорелых парней в трусах наставили на меня короткое ружье. Я не успел встать, а они уже были передо мной.
— Куда идете? — спросил один.
— В долину Бельбо.
— Зачем?
На них были круглые шапки с трехцветными кокардами. Пока я отвечал, они разглядывали мои башмаки.
— Руки вверх, — сказал первый.
Я чуть улыбнулся. «Я иду из Кьери, — забормотал я, — возвращаюсь домой».
— Покажите документы.
Я стал засовывать руку в карман. Тот, что заговорил первым, остановил меня ружьем. Он холодно улыбался.
— Я сказал, стоять! — повторил он.
Он сам засунул руку в мой карман, вытащил документы. Другой спросил: «Что вы здесь делаете?».
Пока они проверяли бумаги, я пристально смотрел на деревеньку. Над крышами пролетела стая ласточек. За головой в круглой шапке виднелось небо и далекие, поросшие лесом склоны. Там, за теми лесами, был мой дом.
Первый, тот, что говорил, рассматривал документы.
— Когда вы родились?
Я ответил.
— Профессия.
Я ответил.
— Какая деревня?
Он повернулся к другому и сказал: «Смотри».
Тогда я сказал: «Моя деревня там, внизу».
— Неправда, вы идете не из Кьери, — опять начал первый, — тут ясно написано: Турин.
— Я жил в Турине, потом в Кьери.
Они подозрительно посмотрели на меня: «Тебя кто-нибудь знает?».
— Меня знают дома.
Они переглянулись. Тот, с костлявым лицом, что стоял сзади, покачал головой. Ружья они не опустили.
— Послушайте, — сказал я, не удержавшись, — вы первые, кого я встретил. Я убежал из Турина, потому что меня разыскивали немцы.
И снова та же холодная улыбка: «Послушать вас, так всех разыскивают фашисты».
— Пошли, — приказали они.
В деревне, перед церковью, я увидел группку женщин. Я шагал между двумя парнями, не поднимая глаз на окна и сеновалы. В переулке стояли фургончик и двое молодых ребят в военной форме. Дорогу нам перешла курица.
Около двери высокий мужчина в сапогах и кожаной куртке, с револьвером на поясе, разговаривал с девушкой, державшей на руках младенца. Тот смеялся и агукал с ним.
Когда мы подошли, мужчина обернулся и посмотрел на нас. У него были кудрявые волосы и бородка, на шее платок. Это был Джорджи, брат Эгле. Я его узнал, как только он перестал улыбаться.
Он шагнул ко мне и подмигнул. Я крикнул: «Джорджи!».
— Я его знаю, — сказал он тем двоим.
Когда мы подошли, я засмеялся. «Потом», — проговорил он.
— У нас прямо исторические встречи, — сказал я ему, когда мы отошли в сторону и сели на каменную оградку.
Он дал мне сигарету. «Что вы делаете на дорогах мира?». Как обычно, он говорил насмешливо, слегка скучающим тоном.
— А что вы делаете в моих краях? — смеясь, спросил я.
Мы поделились своими историями. Но я не сказал ему, что я беглец. Я сообщил, что иду к своим, что видел его сестру, что в его доме считают, будто он в Милане. Он улыбнулся, стряхивая пепел сигареты в кулак. «В такое время точно не известно, кто где находится, — заметил он. — В этом есть своя прелесть».
Из двора выехал серый автомобиль и остановился около въезда в деревню. Его вел вооруженный молодой человек.
— Вас много здесь, наверху? — спросил я Джорджи.
— Вы знаете эти места?
— Ваши два человека, — сказал я ему, — были первыми партизанами, которых я видел во плоти.
Он сжал губы и посмотрел на меня. «Я должен вам верить? — проговорил он. — Не думаю», — и улыбнулся.
Он рассказал мне, что ему поручено добыть продовольствие, и спросил: «Там ваша деревня?». Я показал рукой за леса: «Мне кажется, там». «А мы свалились оттуда, сверху, — показал он в сторону заката. — Вся наша жизнь — беготня, реквизиции, наряды. Скучать не приходится. Своя прелесть есть и в этом».
