Аудитория собралась в гостиной. Для удобства оратора сдвинули ближе к окну бюро, приладив к нему настольную лампу с пушистым сиреневым абажуром. Поставили рядом бутылку вина и фужер. Под фужером белела салфетка. Зрители расположились в перенесенных из комнаты отдыха креслах в трех шагах от бюро.
Жан-Марк плеснул в стакан вина, отхлебнул, расправил ладонью листы, прокашлялся, слегка подбоченился и стартовал:
— Поэма о стойкости заблуждений…
«Дайте мне рычаг, и я переверну весь мир, сказал сгоряча Архимед… — Увидев, что страница мерцает строкой, Расьоль прервался, водрузил на нос очки и взял разбег с начала: — Дайте мне рычаг, и я переверну весь мир, сказал сгоряча Архимед, не подозревая, что рычаг этот испокон веков — женщина. Перефразируя древнего грека, искушенный в амурных занятиях Фабьен мог бы сказать: дайте женщину, и мир перевернется сам собою…
Лира фон Реттау исчезла — бесследно. Только так удалось ей оставить трагический след. След бесследности — чем не символ бессмертия? Приглядитесь к нему, на мгновенье прервите дыхание, осторожно прислушайтесь: в этом призрачном эхе все еще, как и сто лет назад, уловим шаловливо-презрительный смех. Не услышали? Странно. Что ж, попробуем сделать иначе. Расстелите, пожалуйста, старую карту, мадам и мсье. Перед вами игрушечный город Дафхерцинг. Вот имение. Вот причудливый тенями сквер. Там вон дальше плещется озеро Вальдзее, перед ним топорщится древами и полнится трелями птиц старый парк. В самом центре — башенка виллы Бель-Летра. Вот ступеньки и арка. Замечаете лозунг на ней? В согласии с ним — а также в согласии с жанром, — призываю вас: всяк входящий сюда, „оставайтесь настороже“!..
Итак, утром фон Реттау исчезла. Поначалу решили — ушла. Фабьен отсыпался. Пенроуз был недоволен. Как вы можете видеть — вот в этом окне, господа! — он достал из стола табакерку, отсыпал на лист порошка, прислонился ноздрей, втянул яростно воздух, попытался прозреть в запределье сознания, но в итоге, увы, прозрел в никуда. Умерить печальный надрыв своего состояния ему на сей раз не далось. Кокаин оказался бессилен, хоть был принят с утра натощак…
Горчаков между тем изнывал ожиданьем. Загляните с балкона в мансарду: он в безмолвии пялит свой взор в отрывной календарь на стене, на ужасную цифру „16“. Ночь давно уж прошла, но богиня к нему не стучалась. Он ведь глаз не сомкнул, получалось — зазря… На втором этаже, под мансардой, отсыпался, мурлыча котом, подуставший в утехах Фабьен. Не забыли? Прекрасно. Потрудитесь же помнить и впредь!..
Ну а впредь, то есть дальше, к полудню, на виллу приходит сомненье: Горчаков и Пенроуз прикрываются им, чтобы легче сносить свой позор. Час проходит за часом, а Фабьена и Лиры все нет. К тому же парижского гостя Морфей потчует щедрой добавкой. Француз нынче спит за двоих (тут просятся скобки: за двоих, коли мы не считаем его же сердитых коллег…).
Наконец, он проснулся. Ага, вот явился на ужин. „Где хозяйка?“ Окрепший для новых свиданий любовник беспечно поводит плечом. Он один не тревожится. Двум другим это странно (впрочем, вовсе не странно, а, пожалуй, похуже, чем странно!). У Пенроуза слепнет тусклым бельмом бесполезный монокль в глазу. Горчаков же, лишившись терпения, с набухшими веками обойденного юным Орфеем неумного фавна приступает к занудным расспросам: где, когда, почему?.. Гектор ест с аппетитом и скромно моргает: дескать, достопочтенные херры, а я здесь при чем? О своей утомительной ночи он не вымолвит даже и слова — для чего, если все это было, и было не с ними, а с ним? Только двое других не хотят соглашаться с его полутайной. Им желается верить, что скрытность его — это наглый, бесстыдный навет на святую фигуру хозяйки! И вот здесь, господа, я советую вам ненароком припомнить, что все трое — придумщики, если хотите — посланцы красивых обманов, борзописцы на службе у вымысла, в общем, как их величает толпа — корифеи бумаги, чернил и пера. Причем только что двое из этой ватаги в пух и прах проиграли, как в покер, занятный сюжетец. Персонаж их подвел, и подвел персонаж их серьезно. А когда персонаж своеволен, когда он, не спросясь, преступает границы письма, корифеи его не щадят — убивают. Понарошку, конечно, но так, чтобы уж ни один коронер не признал в его трупе набитое выдумкой чучело.
Коронеров в Германии нет, зато есть полицейский участок. Горчаков сообщает туда, что поблизости может быть труп. С той минуты в Дафхерцинг врывается, словно смерч, суета: подгоняемый сворой собак, проигравший сюжет снова пущен по ложному следу — напомню: по следу бесследья. Все кругом ищут смерть. Только где ее взять, если вилла пуста? Да, пожалуй что, в озере. Так и быть, отправляем героев туда.
И пока они хмуро взирают, как отряд водолазов ковыряет гарпунами в илистом дне, предположим, что Лира фон Реттау — жива.
Проведя упоенную ночь с умельцем Фабьеном, она вышла из комнаты. Точно с хитрым сообщником, сверив с рассветом пружинистый шаг, переждала секунду на лестнице и, прося торопливой мольбой тишину о простом снисхождении, спустилась бесшумно в подвал. Потолкала в немое плечо прикорнувшую возле ступенек блаженно-глухую служанку и, соблюдая навязанный той уговор, обменяла свое достоверное платье на безликий кухаркин убор. Страсть к игре, как известно, была в ней заложена с детства. Лицедейство у Лиры в крови: вспомним здесь, господа, даровитую мать и подспудную тягу к особо трагическим пьесам. Не пора ли признать, что и склонная к проискам дочь управилась с ролью достойно: в ее собственном театре вот уж век как дежурит на входе аншлаг…»
Пока Расьоль читал, Дарси сидел, прикрыв глаза и опустив на руки голову, Суворов смотрел в потолок, а Турера не сводила с француза тревожного взгляда. Время от времени Жан-Марк припадал к фужеру с вином, делал глоток и двигался дальше. Все в той же иронической интонации, ни разу не сбившись с принятого ритма издевательского стиха, он продолжал вещать о том, как Лира фон Реттау добирается на велосипеде до железнодорожной станции в Берг-ам-Зее, покупает билет и направляется для начала в Мюнхен, где снимает комнатку в ветхом трактире подальше от центра и пережидает несколько дней, выходя на улицу лишь затем, чтобы скупить газеты; как она их листает, обводя все подробности собственной смерти карандашом; как берет в руки ножницы, вырезает отрывки, собирая их в портфолио; как, увлекшись поставленной пьесой, красит волосы в липкую паклю в тазу; как затем вдруг меняет решение и кромсает их на корню, а потом, прикупив в магазине неброский костюмчик, обращается в юношу, маскируя свой облик очками и тростью (баловаться мужеским платьем она научилась давно: в дневниках она сообщает, что любила стоять перед зеркалом в облачении пажа, находя, что наряд ей ужасно к лицу); как едет в почтовой пролетке в Ауслебен, где под ночь проникает в свой каменный дом, потрошит секретер, разбивает о стену бутылку с шампанским и, пуская семейный корабль пожаром на дно, поджигает ковры; как сбегает, чтоб утром отправиться поездом в Вену, а из Вены — словно хочет рассечь пополам, точно в сабельный шрам, континент, едет в жаркий Мадрид, а потом — в Лиссабон, а оттуда, добавив к спектаклю, как специи к блюду, щепотку опасного риска, доплывает до Лондона (ей известно, что Мартин Пенроуз уж там!), чтоб затем первым классом, почти не таясь, взять курс на Нью-Йорк (потребность сменить декорации), где легко затеряться и сгинуть в голосистой и щедрой на ротозейство толпе; как она, развлекаясь ролями, вступает на палубу то в траурном платье вдовы (смерть в трагедии надо оплакать), то в смокинге и с папироской (скромная дань водевилю); как никто из двухсот пассажиров сотни с лишним кают не умеет увидеть в ней Лиру, ведь для всех ее попросту нет; как ее больше нет для бедняги Фабьена, потому что и он уже впал в заблужденье, и он уже ищет в подробных кошмарах ее ускользнувшую тень; как за несколько месяцев крепнет от слухов легенда, и легенда твердит, что Лира фон Реттау утопла, а вокруг шепотком раздается: подлым образом умерщвлена; как с тех пор год за годом — пусть уже без участия главной актрисы, но по-прежнему по ее режиссуре — ставят пьесу под броским названием: «Смерть на проклятой вилле», утверждая тем самым графиню в комфортном бессмертье…
