Но тут Роза приподнялась, откинула пряди волос с лица, одернула юбку и, не вставая с пола, стала собирать ножи, вилки, уцелевшие чашки и блюдца. Затем встала, положила все, что подобрала, на стол, подняла свой стул и села за пустой стол.
Я не могла понять, что она хочет. Почему она это делает? Зачем? Это напоминало дурной замедленный сон, во всем, что происходило, не было никакого смысла.
Роза посмотрела в сторону кухни, не несут ли завтрак…
Все изменилось за одно утро. Никому не вспомнить, какой наша жизнь была раньше.
Из лежащего на боку чугунка равномерно и безостановочно капала на горячую плиту каша; комната медленно наполнялась чадом.
После этого нас разнесло по всему свету.
— Ольга, — это голос Таубе. — Скажите хоть что-нибудь.
Она удивленно смотрит на него, словно ей кажется странным, что она его слышит, что он может произносить какие-то слова.
— Позвольте принести вам воды, — говорит Таубе, выпрямляясь. — Вы очень побледнели.
— Не смейте говорить мне о погромах, герр Таубе, — говорит Ольга на идише. — Вы с вашим венским дипломом, вашими богатыми друзьями, вашими добрыми намерениями, с вашим безукоризненным немецким и чудесным английским. Откуда вам знать, что такое погром? Что вы знаете про жизнь и смерть?
— Согласен, — говорит Таубе. — И мне совсем не хотелось бы познакомиться со смертью поближе.
Щеки у него горят лихорадочным румянцем. Ольга вдруг понимает, что он скоро умрет.
— Ничего вы не знаете, — говорит она.
— Да. И не хочу знать. Уверяю вас.
Таубе садится на стул и берет Ольгины руки в свои. Она пытается высвободиться, но не очень настойчиво.
— Пожалуйста, прошу вас. Мы сделаем все, что вы потребуете.
— Все-все?
— Да. Все, что в наших силах, — говорит Таубе.
* * *
Юлиана помогла найти мне водителя, который согласился отвезти нас из Кишинева в Бухарест; там мы бы пересели на поезд, идущий в Белград, а оттуда добрались до Сараева. На автовокзале было полно таксистов: кто-то курил, кто-то пил, кто-то спал в машине — все, конечно, только и мечтали, чтобы подвернулась такая поездка. Я выбрал маленького седоватого толстяка — на вид самого порядочного из всех; вдобавок на нем были очки с толстыми линзами, вполне возможно, что, еще до того, как он обрел свободу, а Молдова — независимость, он был известным литературным критиком. Он запросил сто евро, и, не будь рядом Юлианы, я бы беззастенчиво с ним поторговался. Толстяка звали Василием; видно, он был очень доволен выпавшей ему удачей и пообещал забрать нас завтра в шесть утра.
Был ранний вечер; солнце спряталось за кроны деревьев; запах цветущей липы перебивал даже вонь от выхлопных газов; Кишинев начинал мне нравиться. Скитания по кладбищу нас с Юлианой странно сблизили, и мы отправились в кафе, перед которым был припаркован точно такой же «гангстер-мобиль», как и перед «Макдоналдсом», только бизнесмена поблизости не оказалось. Я рассказал Юлиане о спектакле с участием одного такого бизнесмена и его дамы, который мы недавно видели; она выслушала меня с интересом, но ничего не сказала. Мне нравилось, что она умеет молчать. Совсем как Рора — он если говорил, то всегда по делу, не растекаясь мыслью по древу. Было что-то величавое в их молчании; Юлиана молчала не из-за недостатка слов, а намеренно. Как это у них получается? Меня тишина пугала до смерти — как только я замолкал, возникало опасение, что больше я никогда не смогу ничего сказать. Вот почему я тут же продолжил разговор:
— Вам нравится Кишинев?
— Да, вполне.
— Никогда не думали отсюда уехать?
— Думала.
— Ну и почему же не уезжаете?
— А куда мне ехать?
— В Америку.
— Для этого нужна виза.
— Я, скорее всего, мог бы с этим помочь.
— Вся моя семья здесь. У мужа хорошая работа.
Она прихлебывала кофе; у нее есть муж; она задумчиво сгибала и разгибала пластиковую ложечку. Я мучительно подыскивал слова и ничего разумного не мог придумать.
— Что вы ощущаете, когда заходит речь о погромах? — спросил я.
— Что я ощущаю?
— Да. Что вы ощущаете при упоминании о погромах?
Молчание. Потом она сказала:
— Этот взрыв звериного антисемитизма оставил неизгладимый след в памяти еврейского народа.
Я фыркнул, но она, похоже, не шутила. Тогда я сказал:
— Нет, я серьезно. Что вы — вы, Юлиана, — чувствуете? Что вы чувствуете, когда об этом думаете? Злость? Отчаяние? Ненависть?
Она покачала головой, показывая, что вопрос ей не понравился.
— Понимаете, я ведь босниец, — сказал я. Она никак не прореагировала на это известие. — Так вот, когда я думаю о том, что произошло в Боснии, то испытываю какую-то мерзкую ярость, дикую ненависть ко всему миру. Иногда даже воображаю, как разбиваю коленные чашечки Караджичу, военному преступнику. Или крушу кому-то молотком челюсть.
Я понятия не имел, знает ли она, что происходило в Боснии. Мэри, например, не выносила разговоров про войну, геноцид, массовые захоронения, слушать не хотела, когда я говорил о своем обостренном чувстве вины, связанном со всем этим. Юлиана, впрочем, перестала качать головой и внимательно меня слушала. Размышляя об этом сейчас, я допускаю, что мог ее напугать.
— Я представляю, как он на полу корчится от боли, а я пытаюсь размозжить ему локти, — продолжал я. — Вам никогда не хотелось сломать кому-нибудь челюсть?
— Странный вы человек, — сказала Юлиана. — Я думала, вы — американец.
— Да, нынче я и американец тоже. Там тоже хватает челюстей, которые бы мне хотелось сломать.
Из соседнего магазина по продаже мобильных телефонов вышел знакомый бизнесмен и, не спеша, выпятив грудь, направился к машине. На этот раз я рассмотрел его глаза — бледно-голубые, как выцветшее небо. Будь у меня молоток, я заехал бы ему промеж этих наглых глаз, расшиб лоб, сломал бы нос. Но сразу подумал: «Это же я. Я мог бы быть им. И тогда бы я расшиб собственный лоб. Вот это было бы здорово!»
— Мой дедушка, — сказала Юлиана, — служил в Красной армии. В том самом взводе, который водрузил флаг над рейхстагом. Он был единственным евреем в батальоне.
Она ничего больше к этому не добавила, вероятно посчитав, что сказала уже достаточно. Гангстер запрыгнул в свой «гангстер-мобиль» и умчался. Человек предполагает, а Бог располагает.
— Когда я думаю о погромах, — сказала Юлиана, — я испытываю огромную любовь к этим людям. Когда я думаю о моем дедушке, то размышляю о том, как, наверно, ему было тяжело, каким счастливым и одиноким он чувствовал себя, стоя на крыше рейхстага. Когда я думаю обо всем об этом, я его люблю.
