Крадучись, ко мне приближалась лиса, вылезшая из-под кладбищенских ворот. Она бесшумно ползла, прильнув телом к земле. В мерцающем свете казалось, что она не ползет, а плавно переливается — от мордочки до хвоста. Она замерла чуть поодаль и стала принюхиваться — не мертвечина ли?
Глава восьмая
НЕАНТРОПИЧЕСКАЯ ФИЛОСОФИЯ
Как я бежала домой — не помню. Руки дрожали, и я долго не могла попасть ключом в замочную скважину. Прыгнула за порог, захлопнула дверь, прислонилась к стене. Постояла. Из салона доносились приглушенные голоса. А потом забасил мой муж: «… назовем это чисто условно „объективным полем сознания“, которое, попадая в сферу мышления того или иного субъекта, по мысли того же субъекта теряет свою объективированность, утрачивая свойства пустотного воображаемого носителя, хотя в сущности остается все тем же вневременным потоком ничьей мысли, как бы ни хотел человек апроприировать эксклюзивное право на думанье. Приписывание исключительно человеку способности к мышлению крайне сомнительно, и я бы назвал это слабой гипотезой. Кроме того, нельзя с определенностью утверждать, что все двуногие хомо сапиенс обладают одним и тем же типом мышления, поскольку один человек в большей степени отличается от другого, чем муравей от лягушки. Что такое „человек как таковой“ или „вообще человек“? Бессодержательная метафора!» И тут кто-то крикнул неприятным писклявым голосом: «Эй, профессор, все это сказачно интересно, но когда будем чай пить?»
Я тихонько вошла в салон. Мой муж нарезал мили кругами, продолжая обдумывать неантропическую философию, а в его кресле сидела белка и смотрела по телевизору новости. «Где ты была? — спросил меня муж. — В конце концов — это же неприлично — у нас гости». — «Да, мы с профессором тут решили, — заверещала белка, — что, пока суд да дело, я поживу у вас на вашем полном обеспечении — с картошкой и сахаром». — «Это как?» — осторожно спросила я. «Время сейчас неспокойное, пересидеть бы надо. Старушку-то, миссис Хамильтон, замочили, и прямо у нас под носом». Белка зыркнула на меня и пошла тараторить дальше. «А тут еще по ящику говорили, — она указала лапой на телевизор, — в правительстве ужасный скандал. Сюжет по тв показали, а там — батюшки-светы! Уже третий министр подал в отставку. Ожидают роспуска всего кабинета.» — «Что за чушь! — закричала я. — Да знаю я этот сюжет! Один джентльмен высказал предположение, что насильно навязываемая человеку забота о нем должна быть запрещена. Такая непрошеная помощь служит исключительно помогающему, давая ему возможность исполнить свой „нравственный долг“. Тот же несчастный, кому эту помощь всучивают да еще домогаются, чтобы он ее принял, оказывается в ситуации без выбора, в которой трудно реализовать свои права. Во всяком случае, так считает джентльмен». — «Мнение одного человека ничего не значит, — сказала белка. — Я предлагаю объединяться по примеру моих товарок».
На слове «объединяться» мой муж очнулся. Он подбежал к белке и, нервно напяливая очки, заорал: «Чушь! Бредни! Вся эта ваша „артельная“ солидарность! Ваши дебильные общества, клубы! Ваше гигантское космическое самозадуривание! Все, что лишает индивида жалких остатков сознания, — преступно! Коллективного разума не бывает! Это вздор! Помойная яма универсальности!». Муж отдышался и, схватившись за сердце, более спокойно добавил: «Ну, если вам угодно быть пригвожденными к позорному столбу „всеобщности“, то — пожалуйста». — «Поконкретнее, если можно», — попросила белка. Она — развалясь, нога на ногу — сосредоточенно выедала орехи из шоколада, а сам шоколад, в виде коричневатой густой слюны, сплевывала прямо на пол. По старой привычке я было рванулась за тряпкой, но подумала: да теперь-то уж что, ладно. «Нельзя уж конкретнее… — отозвался муж. — Куда одна, задравши хвост, побежала, туда и другая. А зачем первая побежала, вторая не знает, впрочем, не знает и первая, куда и зачем несется. Лучше остановись, сядь, подумай!» — «Да я и так вроде сижу», — мирно сказала белка, срыгнув шоколадом. Начались очередные ньюсы, и белка, приложив лапку к мордочке, уткнулась в экран. По телеку говорили о роспуске кабинета министров. А потом — о запрете охоты на лис, которые с сего дня объявлялись неприкасаемыми. Я пошла на кухню делать всем чай.
То, что мой муж двоеженец, еще можно как-то понять, но объяснить появление в его жизни белки уже нельзя. Этот факт я расцениваю как предательство, потому что если белка, проникнув в наш дом, сходу вошла в роль собеседницы моего мужа, то — простите. Я взгромоздилась на «мою табуретку» (муж, наверное, с улицы приволок), чтобы достать с верхней полки огромную банку с чаем EMPIRE BREAKFAST BLEND № 34 (любимый сорт мужа, не мелочиться же). Взяла банку и чуть было не выронила — настолько она оказалась тяжелой. Сползла с табуретки, отвинтила крышку. Сверху, на листьях чая, лежал пистолет. Бедная миссис Хамильтон, вот и приехали. Впрочем, я в книгах читала, что пистолеты часто подбрасывают, чтобы навести подозрение на другого. Но кто мог подбросить? Ясно — не белка, она пистолет не поднимет, кишка тонка. А если пистолет не подбросили и муж его держит в каких-то своих целях? Мысли мешаются. Ладно бы картинка из пазлов не складывалась, но у меня и пазлов-то нет. Вот в чем беда. Никогда не могла понять, как люди умудряются писать детективы. С одной стороны, ты все заранее знаешь — и убийцу в лицо, и интригу. Но с другой — ты должен вести эту интригу так, чтобы никто ни в одном слове не напал на след твоего знания. А может быть, все иначе? И ты сам, следуя за сюжетом, догадываешься о развязке на последней странице — только лишь потому, что выхода у тебя нет, и кто знает, верна ли твоя гипотеза?
Я взяла фарфоровый чайник, ошпарила. Выудила из-под пистолета щепотку чайных листьев, бросила в ситечко и медленно стала лить кипяток на заварку… И вот тут меня словно ударило. Я увидела те события, которые как бы уже случились, но которым в то же время еще только предстояло произойти. В этом была какая-то дурная, литературная повторяемость. Я лежала окровавленная на полу, а рядом со мной дымился брошенный пистолет. Нужно было что-то решать. Я нащупала в левом кармане разодранного пальто бумажный пакетик, сунутый мне при «прощании» Анной Гибсон. Разорвала золотую бумажку и вытряхнула содержимое в заваренный чай. Порошок зашипел, взбучился искрящейся пеной, а потом внезапно исчез, словно и не было.
Ньюсы закончились, и в салоне возобновилась беседа. «Завтра я пойду на демонстрацию к Вестминстеру протестовать против запрета охоты на лис, — снова заверещала белка. — И как это прикажете понимать — неприкасаемые? Нас, белок, можно давить и душить, и никто даже пальцем не пошевелит, будто так и надо». — «Ты не вполне понимаешь смысл слова „неприкасаемые“, — забасил мой муж. — С глубокой древности так именовали самые низшие касты в кастовой иерархии. Прикосновение к ним было недопустимо, ибо оно оскверняло, как оскверняет всякая причастность к нечистому…» Я разлила чай: мужу — в большую кружку, себе — в чашку, а белке — в наперсток. Муж бегал вокруг кресла, поскальзываясь на расплеванном шоколаде: одна рука в брючном кармане, другая — с поднятым указательным пальцем, мелькающим перед беличьим носом: «Если же говорить об этом явлении исторически, причем не только в самой Индии…» — «Леди и джентльмены, — сказала я, стоя с подносом в дверях салона. — А вот и чай подоспел». — «С сушеными сухарями?» — спросила белка, которая к тому времени успела сожрать все орехи. Муж остановился как вкопанный, испугался, видимо, а я — нет. Терять было нечего, и я спокойно ответила: «Да я их съела». — «Ах вот как, — задумчиво произнесла белка. — Тогда, господа хорошие, как же мы собираемся съеденные сухари отдавать?»
