Они закатили ужасныйскандал. Они спрашивали у Патриарха, что все это значит. Они писали в газеты.Они трубили по радио. Патриарх самолично разговаривал с епископом Варнавой. Тотобещал разобраться. Вызывал к себе Дионисия. Тот сказал, что ничего не знает,божился, что ничего такого не видел и от волнения даже назвал владыку именемевангельского разбойника, так и сказал: «Владыка Варрава». Тот опешил. Впрочем,ответил не без остроумия: «Ну это уж ты загнул, это уж слишком!»
Потом он собралепархиальный совет, призвал туда игумена Ерма и требовал его объяснений. Тототказался отвечать. Он только сказал, что не понимает, почему его вкушениеСвятых Христовых Тайн наделало такой переполох. Этим он возмутил буквальновсех. Говорили: «Вон тут у нас в епархии один француз служит, бывший католик.Так Патриарх его специальным чином присоединял к Православию, — что же это,по-вашему, просто так?» И опять стали вопрошать Дионисия, и он опять хотел былосказать, что ничего такого крамольного он не видел в монастыре. Что, наоборот,там все образцово. Хотел даже сказать о неизбывной красоте Православия — такоев этот момент почувствовал вдруг вдохновение. Но как только он поднялся сместа, чтобы засвидетельствовать о своей любви к учителю, Ерм почему-то крикнулему: «И ты здесь, Иуда?» И Дионисий не сказал ничего. Ком встал у него поперекгорла — не продохнуть. Вся грудь заболела — все-таки душа там помещается, вгорле, в груди, за тончайшей плеврой, чувствительной диафрагмой. Так стоялДионисий, мрак набивался ему в зрачки.
А игумена Ерма запретилив священническом служении до его покаяния, всех же его монахов отлучили отпричастия. Владыка также предписал им оставить Преображенский монастырь, ибо онрешил назначить туда «другого наместника».
И Дионисий вновь пришелк учителю, чтобы объясниться с ним, но тот не пожелал его слушать.
— У меня такоевпечатление, — презрительно сказал ему отец Ерм, — что Православие — это такаяконфессия, особенность которой заключается в том, что все ее члены испытываютдруг к другу острое чувство ненависти.
И вот Дионисий, какизвестный евангельский персонаж, выйдя вон, плакал горько, хотя он ни от когоне отрекался. Но отец Ерм твердо был уверен, что это именно Дионисий во всемвиноват: ведь это он привез к нему в монастырь «своих людей». Специальноподобрал, чтобы люди эти — стукачи и доносчики — выглядели бы так пристойно.Потому что он хитрый, коварный, этот Дионисий, всегда был такой. И смотритвсегда так, словно что-то выпытывает, — непонятно, что у него на уме...
И остался опальныйигумен с Сильвестром и Климентом — у разбитого корыта, на пепелище. Говорят,будто бы, покидая монастырь, он сказал:
— Жизнь моя кончилась —началось житие!
Они купили себе забесценок избу неподалеку от бывшего своего монастыря и там зажили почти какпрежде. То есть писали иконы, молились и вкушали простую пищу, но с множествомизысканных приправ. Но видеть иконописец Ерм больше никого не хотел. Я приехалак нему, но он отказался говорить со мной, так только — сошел с крыльца, сделалнесколько нерешительных шагов к моей машине. Наверное, ему казалось, что я будуего упрашивать вернуться в Православие.
Но я не собиралась еговразумлять. Мне ли учить моего наставника, моего благодетеля, моего духовногоотца? Тем более, когда он одиноким своим тщедушным телом пытается соединитьЦеркви, я ли ему тут указ? Но и уйти так — ни с чем — я не могла: Дионисийпросто повернулся и ушел и — что? Ходит, больной, по монастырю, смотрит своимптичьим непонятным взором, отыскал в чине монашеского пострига на Афоне такиеслова, которые теперь и твердит: «Как монах ты останешься голодным и жаждущим,нагим и отверженным; многие будут ругать и издеваться над тобой. Однако,претерпев все эти лишения и трудности, радуйся, тебя ждет великая награда нанебесах».
А кроме того — ушел весьв Священное Писание, ищет символических словес. Встретил меня в монастыре, чутькивнул:
— Привет.
— Как поживаешь,Дионисий?
— Слава Богу, живу. Авообще, ты знаешь, паршиво. «Мене, текел, фарес», — что еще можно сказать?
Разговаривая, мы добрелидо самой его кельи, и он сказал:
— Понимаешь,Навуходоносор, персидский царь, устроил у себя пир. Прямо как отец Ерм. И вотпосреди этого роскошного пира появился неизвестно откуда — перст. И этотодинокий перст принялся писать по воздуху всем пирующим таинственные слова:«мене, текел, фарес». А никто не мог понять, что же это означает, к чему этовсе. Лишь пророк Даниил сумел объяснить. «Мене» — сказал он, — это значит, чтоБог исчислил царство твое и положил конец ему. «Текел» — значит, что ты взвешенна весах и найден очень легким. А «фарес» — это то, что царство твое отданодругим. Так объяснил пророк Даниил. А вот ты считаешь, о чем это на самом деле,о чем?
— О чем? — я повторилаза ним. Испугалась — вдруг не ответит?..
Он поморщился,отвернулся, потом взглянул на меня так, словно испытывал, смогу ли понять,стоит ли вообще продолжать...
— О том, что охладелалюбовь, — наконец с трудом произнес он. — Понимаешь, она охладела, она совсемуже холодна, ее почти что и нет... Нет, я не говорю — там, — он показал пальцемна небеса, — у Христа. Но на земле-то, здесь, между всеми нами — ее почти уженет.
Он помолчал, ковыряяземлю носком ботинка, потом сказал:
— А человек жаждет ее.Он хочет быть любимым, всему вопреки! Потому что именно таким он и задуман,именно таким видит его Бог. И когда он любим, он — это именно он!
Дионисий даже вдругзадохнулся. Посмотрел на меня невидящим взором, будто насквозь:
— Почему, думаешь,развелись эти братки, эти преступные пацаны, эти ворюги-чиновники, этилже-монахи? Да потому что их никто не любил, и они чувствовали, что они —падаль, нежить, ничего не весят, они — ничто, их «я» — это «не я»! Они, может,хотели доказать, что они — есть! Что я — это я! Я иду — расступись! Признайменя! Прибавь же мне весу на весах бытия!
— А сами что же? Почемусами они не могут никого полюбить? Нет, когда я люблю, то я — это именно я!
Я глядела на негосочувственно, и он замолчал. Потом открыл дверь своей кельи и кинул мненапоследок уже совсем другим голосом, — можно было даже подумать, что он шутил:
— Так что «мене, текел,фарес» — это значит, что все — каюк! Оторванные персты сами пишут то, что имвздумается, прямо по воздуху, а каждая оторванная голова, как ей самойвзбредет, так это и поймет!
...Ах, Дионисий,Дионисий! Брат мой, во плоти ангел, небесный человек, блаженный изограф, — всеперепутал! Не Навуходоносор, а Валтасар, не перст, а пясть, и не по воздуху, апо стене чертога...
...Нет, так просто, какДионисий, я уйти от учителя не могла. Но не могла и остаться. Я сказала только,сама еще не понимая, для чего:
— Отец Ерм, вы видите, уменя новая машина. Нарядная, скоростная. Сядьте на минуту в нее.
