………………………………………………………………………………
………………………………………………………………………………
– Да, сударь, это совершеннейшая правда, – убеждал меня назавтра Даниэль Камерон, – лунатик, с которым вам, сударь, угодно было давеча так долго беседовать, исчез через несколько минут после того, как вы с ним расстались, и сторожа тщетно искали его всю ночь.
– Значит, он убежал, Даниэль, и слава Богу, – сказал я, приподнявшись на постели и подперев голову локтем. – Тебе более не грозят, бедный Мишель, ни смирительная рубашка, ни ножные и ручные кандалы, ни венесекция, ни прижигания, ни нарывные пластыри, ни горчичники, ни обливания холодной водой, ни рвотные и слабительные средства!
– Убежал, сударь? Как же мог он убежать из лечебницы для умалишенных – разве что улетел по воздуху, как говорят его товарищи, которые утверждают, будто видели, как он парил в небесах, подле шпиля католической церкви, держа в руках цветок и напевая песню настолько мелодичную, что непонятно было, кто именно поет – он или цветок.
– Это пел цветок, Даниэль, не сомневайся, хотя я прекрасно понимаю, что у тебя могут зародиться сомнения на сей счет, если ты вспомнишь, что у цветов нет щитовидно-аритеноидных связок, о чем ты, впрочем, наверняка не осведомлен. Но послушай, – продолжал я после того, как набросал несколько слов в своей тетради, – послушай, Даниэль, ты умеешь читать, однако ж это роковое следствие образования нимало не лишило тебя природного ума. Ступай же на берег Клайда, в порт, и закажи себе место на «Каледонце», или на «Эйре» или на «Фингале» – на любом судне, следующем в Гринок; поклонись за меня старой Бэклутской скале, на которой Уоллес[167]водрузил свое знамя, а завтра возвращайся назад и ответь мне на все мои вопросы: я записал их на этом листке, дабы не перегружать твою память. Да, вот еще что, Даниэль; возьми с собою золото и, после того как исполнишь все мои поручения, непременно отправляйся к мистрис Спикер и закажи себе на ужин горную ptarmigan и бутылку портвейна. А я покамест улягусь спать, ибо это наилучший способ препровождения времени в большом городе.
На следующее утро я проснулся лишь тогда, когда Даниэль, вертя в руках свою шапку из выдры, остановился подле моей постели в то же самое время и на том же самом месте, что и накануне.
– Это ты, Даниэль! Садись же и рассказывай все по порядку, – сказал я ему. – Прибыл ли Мишель в Гринок?
– По всему видно, что нет, сударь, если только феи, которым добрые люди из Глазго приписывают его освобождение, не сделали его невидимым. В Гриноке все помнят его, все о нем жалеют, все ему сочувствуют и все его любят, но никто его не видел с тех пор, как полгода назад он покинул город, оставив управление и все доходы от своих мастерских семейству мастера Файнвуда, и никто не получал о нем никаких вестей. Все боятся, что его уже нет на свете, и оплакивают его.
– Ты поступил совершенно правильно, Даниэль, решив не огорчать мастера Файнвуда унизительным известием о заключении Мишеля в лечебницу для умалишенных. Подчас сильнее, чем потеря друга, нас удручает мысль о незаслуженном позоре, обрушившемся на его голову. Но ты ничего не говоришь мне о том, как обстоят дела в этой плотницкой республике?
– Видеть ее – одно удовольствие. Они пригласили меня отобедать с ними, сударь, и клянусь вам, что ничего подобного не существовало никогда и нигде, даже в наших горных шотландских кланах древних времен. Вообразите себе папашу Файнвуда и его жену в окружении их шести дочерей и шести зятьев, шести сыновей и шести снох, а также дюжины крохотных внуков, ибо спустя девять месяцев в один и тот же день у всех дочерей мастера Файнвуда родились мальчики, которых назвали Мишелями, а у всех сыновей – девочки, которых назвали Мишлеттами, но самое великое чудо заключается в том, что у каждого из этих двенадцати младенцев на левой половине груди красуется восхитительный лесной цветок, такой яркий, что рука невольно тянется сорвать его. Явление это, должно быть, весьма редкое, ибо подобным знаком отмечен еще один-единственный ребенок в Гриноке, а возможно, и во всей Великобритании. Этот мальчик, родившийся в то же самое время, что и все внуки мастера Файнвуда, – сын некоей Фолли Герлфри и мастера-конопатчика.
– Меня удивляет, Даниэль, что ты, так хорошо знакомый с моим гербарием, который я неоднократно вверял твоим попечениям, не смог уподобить этот цветок какому-нибудь из цветов, тебе известных, хотя очертания его, по твоим собственным словам, весьма четкие.
– Право, сударь, я бы сказал, что он точь-в-точь напоминает мандрагору!
– Об этом после, Даниэль, об этом после! Скажи-ка, не слишком ли ты засиделся за столом у плотника и успел ли прийти засветло к стенам арсенала, чтобы отыскать домик Феи Хлебных Крошек, что, впрочем, как тебе известно, дело очень нелегкое?…
– О сударь, будьте уверены, если бы он там был, я бы нашел его, будь он даже таким же маленьким, как плетеная клетка, в которой посвистывает коноплянка холодного сапожника, ибо глаза у меня зоркие, как у сервала, но в Гриноке ни единая живая душа не слыхала о Фее Хлебных Крошек, а что до ее домика возле арсенала, его, должно быть, разрушили господа военные инженеры.
– Но ты, по крайней мере, поужинал у мистрис Спикер, как я тебе велел?
– Заказавши горную ptarmigan и бутылку превосходного порто.
– В добрый час. Ты наверняка узнал там что-нибудь интересное?
– Узнал ли я что-нибудь?! Ну разумеется: из всех птиц, обитающих на земле и летающих в небесах, ptarmigan лучше всего сочетается с острым и ароматическим – я думаю, это самое подходящее слово – эстрагонным соусом.
– Речь вовсе не об этом, Даниэль. Не забыла ли мистрис Спикер Мишеля?…
– Забыть Мишеля! О, не подозревайте достойную женщину в столь тяжком грехе! Мне пришлось бы провести в Гриноке целую неделю, если бы я стал выслушивать все ее похвалы по его адресу, хотя об уме его она не слишком лестного мнения; но стоило мне упомянуть о том человеке с головой датского дога, про которого написано в вашей бумаге, как она чуть не выцарапала мне глаза. «И вы смеете нести этот вздор, имея дело со мной, урожденной Бэбил Бэббинг, вдовой Спикер! Вы, должно быть, пошли в матушку, Ниэль, коли у вас хватает дерзости говорить подобные глупости почтенной женщине, и я, право, не знаю, отчего я еще не спустила на вас этих двух бульдогов, которые лежат вон там в закутке, на соломенной подстилке». Тут я прекратил расспросы.
– Ты поступил совершенно правильно, Даниэль! А что сталось с Ионафасом?
– Ионафас скорее мертв, чем жив, сударь, но все-таки еще жив.
– Ничего удивительного! Изменник, я полагаю, вложил деньги не слишком удачно.
– Больше, сударь, вам ни о чем не угодно меня спросить? – осведомился Даниэль, помолчав.
– Чего же еще, Даниэль? Вели закладывать поскорее – и прочь из Шотландии!..
