На мгновение меня потрясло сочетание черт матери и отца в ее лице. Глаза Розы так точно повторяли глаза Годуина, что это приводило в смущение.
Густые черные локоны Розы свободно падали на плечи и спускались по спине. В свои четырнадцать она была сформировавшейся девушкой, с женственными формами и гордой осанкой.
Она соединила в себе все самое лучшее от матери и от отца.
— Ты пришел сказать мне, что Лия умерла? — спросила она Годуина, как только он поцеловал ее в обе щеки и в макушку.
Он заплакал. Они сели друг против друга у горящего огня.
Роза сжимала его руки, время от времени кивая, словно рассуждая о чем-то сама с собой. Потом она заговорила:
— Если бы я сказала, что Лия приходила ко мне во сне, я бы солгала. Но я проснулась сегодня утром и совершенно ясно поняла, что она умерла, а я нужна маме. А теперь ты явился сюда в сопровождении брата Тоби. Думаю, ты не пришел бы в столь поздний час, если бы не срочная необходимость.
Годуин придвинул стул для меня и попросил изложить наш план.
Я рассказал Розе о том, что случилось, и она ахнула, осознав, какая опасность угрожает ее матери и всем евреям города Норвича, где она никогда не бывала.
Она быстро сказала мне, что находилась в Лондоне, когда евреев из Линкольна пытали и казнили за убийство маленького святого Хью. Без доказательств, на основании одного предположения.
— Но сумеешь ли ты сыграть роль сестры?
— Я хочу это сделать! — воскликнула Роза. — Я очень хочу посмотреть на этих людей, которые смеют утверждать, будто моя мать убила собственную дочь. Пусть меня увидят те, кто выдвинул это дикое обвинение. Я смогу. Я заявлю, что я Лия, потом что в душе я настолько же Лия, насколько Роза, и настолько же Роза, насколько Лия. И я не солгу, сказав, что мечтаю уехать из Норвича и вернуться в Париж к Розе, к себе самой.
— Переигрывать нельзя, — предупредил Годуин. — Помни, какую бы злость и раздражение ты ни испытывала, ты должна говорить мягко, как говорила бы Лия, и настаивать на своем смущенно, как было свойственно твоей сестре.
Она кивнула:
— Вся моя злость и раздражение останутся между нами. Поверьте в меня. Я знаю, что мне сказать.
— Но если что-то пойдет не так, ты очень рискуешь, — сказал Годуин. — Как и мы все. Какой отец позволит дочери подойти вплотную к открытому огню?
— Тот, который понимает, что дочь исполняет свой долг по отношению к матери, — сейчас же ответила Роза. — Ведь она уже потеряла одну дочь. Она лишилась любви собственного отца. Я готова ко всему, и мне кажется, мы получим преимущество, если признаем, что я и Лия — близнецы. Без этого наш обман может провалиться.
С этими словами она покинула нас, чтобы собраться в дорогу.
Мы с Годуином пошли искать экипаж, который доставит нас в Дьепп. Там мы должны были нанять лодку и переправиться через изменчивый пролив.
Мы выезжали из Парижа на рассвете, и меня переполняли дурные предчувствия. Мне казалось, что Роза слишком разгневана и слишком уверена в себе, а Годуин слишком неискушен — это было заметно хотя бы по тому, как он одаривал каждого слугу деньгами своего брата.
Материальная сторона жизни ничего не значила для Годуина. Он горел желанием вынести все, что ниспошлет ему природа, Бог или жизненные обстоятельства. И сердце подсказывало мне, что в предстоящем испытании естественное стремление выжить пригодилось бы ему больше, чем то простодушие, с каким он очертя голову бросался навстречу судьбе.
Он смирился с необходимостью обмана. Однако это было для него крайне неестественно.
Когда его дочь заснула, он признался мне, что и во всех юношеских похождениях, и в служении Господу неизменно оставался самим собой.
— Я не умею притворяться, — сказал Годуин, — и боюсь, что у меня не получится.
Но сам я подозревал, что он боится недостаточно сильно. В своем неизменном добродушии он походил на простака. Так и должно быть, если человек полностью отдался на волю Господа. Снова и снова Годуин повторял, что верит Господь устроит все, как надо.
На протяжении долгого пути мы переговорили обо всем. Мы разговаривали на корабле, пока судно болталось на высоких волнах Ла-Манша, а затем и в повозке, которая повлекла нас из Лондона в Норвич по грязным и промерзшим дорогам.
Самым важным для меня стало то, что и Розу, и Годуина я узнал еще лучше, чем Флурию. Мне очень хотелось засыпать Годуина вопросами о Фоме Аквинском и Альберте Великом (уже успевшем удостоиться этого почетного прозвания), но больше всего он рассказывал о жизни ордена, о своих талантливых студентах и о том, как он продвинулся в изучении трудов Маймонида и Раши.
— Я не склонен к писательству, — говорил он. — Меня увлекала только свободная переписка с Флурией. Но я все-таки надеюсь, что я сам и мои труды сохранятся в памяти учеников.
Что касается Розы, то она в последнее время упивалась жизнью среди новых единоверцев, хотя и ощущая укоры совести. Она радовалась, наблюдая праздничные процессии перед собором, пока не почувствовала, что Лия за много миль от нее страдает от сильной боли.
— Я постоянно помню о том, — сказала она мне как-то раз, когда Годуин заснул, — что отказалась от нашей древней веры не из страха, не потому, что какой-то злой человек принудил меня к отступничеству под пытками, но ради своего отца. Я вижу в нем истовое рвение, он служит тому же Творцу всего сущего, которому служу я. И как может быть неправильной вера, вселяющая в человека такую простоту и такое счастье? Мне кажется, его взгляд и характер сделали для моего обращения больше, чем все его слова. Я вижу в нем образец того, к чему я стремлюсь сама. Но прошлое тяжело давит на меня. Мне невыносимо вспоминать о нем, а теперь, когда мама потеряла Лию, я могу лишь от всей души молиться, чтобы у них с Меиром родились дети. Ведь она еще молода, и ради этого, ради их будущего я и еду сейчас к ним, может быть, с излишним легкомыслием соглашаясь на обман.
Роза предвидела тысячи трудностей, о которых я даже не подумал.
Первая и самая главная: где мы остановимся, когда прибудем в Норвич? Сразу ли мы пойдем в замок? И как Роза должна играть роль Лии перед шерифом, если мы не знаем, была ли Лия знакома с этим человеком?
Конечно, можно отправиться к евреям и искать пристанища у раввина в синагоге. Но при тысячном еврейском населении Норвича там должна быть не одна синагога. Должна ли Лия знать своего раввина в лицо и по имени?
Я погрузился в молитву, размышляя об этих сложностях. «Малхия, подскажи!» — настойчиво требовал я. Внезапно я осознал, какое опасное дело мы затеяли.
Меня привел сюда Малхия, и это вовсе не означало, что впереди не будет страданий. Я снова вспомнил о том, что потрясло меня в парижском соборе: как тесно сплетены добро и зло. Одному Господу ведомо, где в действительности добро, а где зло. Мы можем лишь следовать за Словом, которое Он произносит в защиту добра.
