Первым взял слово префект папской канцелярии, монсиньор Опилио Одди. После бравурных приветствий в адрес Святого Отца он перечислил самые различные братства, присутствовавшие на аудиенции и которым он во что бы то ни стало тоже хотел выразить горячий привет, и среди них: пожарники из Тулузы, исполнившие марш; больничные сиделки из Манилы, слаженно пропевшие песенку в легком жанре; группа фармацевтов из Мюнхена; многочисленная группа бельгийских бойскаутов; шотландские волынщики; группа анонимных алкоголиков из больницы Св. Патрика в Дублине; лапландцы; семинаристы из Пномпеня (Камбоджа) и, наконец, Всемирная федерация католических психоаналитиков.
Затем выступил некий молодой человек, представитель Всей Молодежи Мира, как он, даже не покраснев, отрекомендовался, который, находясь на почтенном расстоянии, обратился к Папе со словами неформального приветствия, дерзнув с самого начала перейти на «ты» и общаясь с Папой так, будто это его взаправдашний отец. Когда он закончил, в небе появился спортивный самолет, за которым влачилось по воздуху полотнище, с начертанными на нем надписями: на одной стороне — «Да здравствует Папа», а на другой — «Ты — Петр». Затем настала очередь нескольких групп слепых, глухонемых и паралитиков, а потом — североамериканских индейцев в уборах из перьев, которые начали бить в барабаны, плясать и улюлюкать перед Папой, наблюдавшим за ними с бесконечным терпением и вниманием, а когда закончили эти, многочисленное представительство миссионерш, возглавляемое полуслепой старицей, приблизилось к Папе, и тот благословил их, пока толпа на разные лады скандировала лозунги, превозносившие Его Святейшество до небес. И снова раздалась громовая овация, когда среди туч появился похожий на кита дирижабль, на одном боку которого было начертано «Да здравствует Папа», а на другом — «Да будешь ты ловцом человеков». Между тем послышались студенческие песни — то были приехавшие из Испании университетские музыканты. На плакате, который они несли, можно было прочесть обращенное к Папе прочувствованнейшее приветствие от студентов-ветеринаров Мадридского университета. Со своей стороны, хотя и взволнованный — вынужден признать это, — я не мог не приметить, сначала с недоверием, а затем с торжеством, что выражение лица Папы становится все более отчужденным при виде разворачивающегося перед ним зрелища, словно он хотел сберечь последние остававшиеся у него силы для момента, когда ему придется взять слово. После этого рой фотографов окружил Папу, который с бесконечным терпением — в какой раз уже он умело изображал это терпение — позировал им, благословляя толпы, и, пока длилась эта пантомима, оркестр швейцарских гвардейцев играл туш, но вот наконец инструменты смолкли, многочисленные фотокорреспонденты растворились в толпе, и Папа сложил в стопку написанное на четвертушках листа пастырское послание. Всем было ясно, что его выступление будет апофеозом празднества.
Папа, на которого были устремлены взоры его паствы, теперь хранившей впечатляющее молчание, встал со своего трона и медленно направился к кафедре, внезапно он остановился и посмотрел на небо. Указательным пальцем левой руки он погладил безымянный палец правой, словно указывая на перстень рыбака — с изображением святого Петра, забрасывающего сеть, — который напоминал нам о фразе из Евангелия о «ловце человеков». Когда наконец он встал перед микрофоном, радость толпы, казалось, достигла предела, и сдержаться уже было невозможно. Раздались громогласные крики и здравицы, но вдруг вновь воцарилось молчание. Толпа вела себя слаженно, как изумительный оркестр. Кто, черт возьми, так их выдрессировал?
Папа водрузил на нос очки — теперь руки его патетически дрожали, — пробежал глазами первые строки пастырского послания, отвернулся и прокашлялся, чтобы внезапная хрипота не попала в микрофон, а затем устремил пристальный взгляд на четыре ряда кардиналов, за которыми стоял брат Гаспар Оливарес. Вот-вот слова Святого Отца, принадлежавшие монаху, должны были разнестись над площадью Святого Петра и надо всей планетой.
Трое сурдопереводчиков уже приготовились переводить убогим слова Папы, которые, как было заведено, не могли представлять ничего иного, кроме как четкого и ясного послания, обещающего вечную жизнь и надежду. Все как один застыли в неописуемом ожидании.
Брат Гаспар в глубине сердца предчувствовал грандиозную катастрофу. В душе он кусал ногти, ожидая, пока Папа начнет читать послание; он ожидал, что вот-вот произойдет нечто неслыханное и ужасное, хотя не мог даже представить себе природы этого ужаса. Мучительное чувство свербило у него внутри, пока он из последних сил молился Всемогущему Богу, поскольку сыновья Адамовы никогда не молятся с таким пылом, как когда понимают, что близка их погибель.
Святой Отец глубоко вдохнул в себя воздух, как будто затаил дыхание с того момента, когда появился на площади Святого Петра, и снова устремил взгляд на бумаги брата Гаспара.
Наконец Папа начал говорить, но тут нас застал врасплох новый всплеск музыки, и стайка детей возникла, как птички, из ничего, чтобы продемонстрировать упражнения с разноцветными лентами и мячами, и показалось, что это уже выходит за пределы положенного, поскольку апофеоз закончился, не успев начаться. С бесстрастным лицом, несмотря на всем известную безоговорочную любовь ко всем проявлениям детства, Папа взирал на ритмичный, выверенный и трогательный танец, заставивший всех присутствующих расцвести невинными улыбками. Когда наконец этот оазис света и чистоты растаял, девочка лет трех-четырех подошла к Римскому Первосвященнику с большим букетом белых и желтых цветов. Это было незабываемо. Измученный Наместник Христов раскрыл объятия, чтобы принять в них девочку, которая бежала ему навстречу, неуклюже спотыкаясь, как то и положено в ее возрасте, что заставляло паству довольно смеяться. Картинка приобретала особый смысл, поскольку девочка была цыганкой и в некотором роде представляла гонимое человечество. Папа поднял ее на руки, и толпа вновь взорвалась аплодисментами и здравицами. Тогда-то и послышались первые раскаты грома, при звуках которого рассевшиеся на импровизированном навесе голуби забеспокоились, и один из них, особенно мерзкий, слетел на плечо Папе, который, пытаясь отогнать его, нечаянно уронил цыганочку. По бесчисленным рядам паствы пробежал ропот, и вертолет, снимавший нас на кинопленку, скрылся в туче.
Монсиньор Опилио Одди, префект Папской канцелярии, среагировал первым, подбежав к Папе, чтобы помочь девочке подняться. Он схватил ее на руки, но тело девочки безвольно обвисло, как у тряпичной куклы. Новая волна ропота, если можно так выразиться, более единодушная, прокатилась по площади. Раздался испуганный, истошный женский крик. Монсиньор Одди с безжизненным детским телом на руках вернулся в стан кардиналов, словно прося срочных указаний о том, как вести себя в этой непредвиденной ситуации. В глазах Папы читались испуг и смятение: он не мог оторвать взгляд от оставшейся на камнях лужицы крови. Два листочка пастырского послания, словно ожив, взлетели с кафедры, сделав в воздухе несколько пируэтов, и вдруг за ними устремились все остальные, спиралью взмыв к небесам, увлекаемые шаловливыми порывами ветра, сначала пролетели над хорами Сикстинской капеллы, затем, резко опустившись почти до самой земли перед Святыми вратами базилики, полетели дальше, за пределы человеческой досягаемости, над оркестром пожарников из Тулузы.
