Глава десятая
На свете есть много такого, во что мне хотелось бы верить, потому что тогда жизнь обрела бы связность. Например, в Бога. Или в то, что на пороге смерти перед взглядом вихрем калейдоскопических картинок проносится вся твоя жизнь: драмы, травмы, заоблачные взлеты, мрачные провалы, или те застывшие кристаллики времени, в которых, будто в каплях смолы, заключено то или иное переживание: запах форзиции, расцветшей у детского сада, или фраза — «са va tourner au vinaigre»[10], — с горечью оброненная мамой в телефонном разговоре, или чпокающий звук, с которым взрывались блохи, которых мы с Пьером вылавливали из шерсти нашего терьера и бросали на нагретый мангал, или ужасающая интимность первого поцелуя, или страшный удар, каким стала для меня смерть матери, или неразбериха, царившая на свадьбе Пьера, или догадка, обрушившаяся на меня в тот момент, когда отец вместо «кухня» сказал «Месопотамия», или тот вечер, когда я кричала на Алекса и он вывернул руль, или утро, когда врачи объявили мне окончательный диагноз, а я не нашла ничего лучшего, как посмотреть на часы и подумать: «Одиннадцать двадцать три».
Или двадцать второе августа — день, когда Стамбул обратился в прах, а с ним и последние сомнения и я переступила черту.
Черту, оставшуюся так далеко позади, что прежняя жизнь кажется пустым сном.
Октябрь, но на улице так тепло и солнечно, будто лето еще не кончилось. Пахнет попкорном — это ветер с моря несет запах дешевого биотоплива, попутно вороша палую листву. На далеком горизонте, под голубым в белых прожилках небом, машут крыльями ветряные турбины. Проезжаю по улицам Хедпорта, где разыгрывается деловитый утренний ритуал: люди стайками бегут кто на работу, кто в школу, выгуливают собак, отмыкают двери лавочек и контор. Жуют на ходу круассаны, потягивают кофе с молоком, стоят в очереди на трамвай. Торопятся — на утреннее собрание «Общества анонимных алкоголиков», на распродажу строительных материалов, а может — в объятия возлюбленных. Страх и нетерпение — стимулирующий коктейль: в Торнхилл я въезжаю уже в девять. Паркуюсь на привокзальной парковке и, имея в запасе целый час, направляюсь к прославившей этот городок средневековой церкви, путь в которую лежит через жутковатое кладбище, окруженное бастионом грубых цементных стен. Лавирую между просевших могил разросшихся тисов. В желобки на шинах коляски набиваются каменная крошка и строительный песок.
Даже с распахнутыми настежь дверями в склепе темно и холодно, как в морозильной камере. Витражи над кафедрой переливаются сложными спектрами канонических цветов, заключенных в частый переплет потемневшего свинца. Одна из стен покрыта фреской с изображением пригвожденного к распятию Христа: голова, склоненная набок, выпирающие ребра. Из-под вонзенного копья ручьем льется кровь, вокруг хищно кружит воронье. Поежившись, выгребаю из кошелька горсть монет и ссыпаю их в ящичек для сбора пожертвований.
Вдыхаю затхлый дух — воск и селитра, — которым пропитаны все божьи храмы размером больше сотни квадратных метров. Здесь собирают деньги для страдающей от засухи Африки, потому что треть планеты осталась без питьевой воды. Неужели это правда? Как, почему? Будь я верующей, кинулась бы искать свечку. Увы: я погружаюсь не в молитву, а в созерцание цветных стекляшек, пытаясь уловить сюжетную линию, которая объединила бы разрозненные кусочки. Без четверти десять поворачиваю на выход — назад к солнцу, палящему столь нещадно, что предметы кажутся выцветшими: белесые пятна в искрящейся кайме. Вернувшись к машине, втаскиваю сложенную коляску на пассажирское кресло, когда в памяти, призванные узорчатым переплетом, вдруг всплывают вчерашние черные птицы. Вороны?
Ни с того ни с сего мои губы расплываются в широкой улыбке. Да здравствует подсознание! «Пшеничные поля и вороны». Автор — «ВВГ».
Включаю радио — вдруг появились новости о Бетани? — но попадаю на передачу о пенсиях — предмете, который все больше занимает умы переваливших за пятый десяток британцев. Это одна из тех дискуссий в прямом эфире, когда звонящие — люди «из разных слоев населения», но почему-то в основном представители среднего класса — делятся своими финансовыми затруднениями, вежливо наседая на приглашенного эксперта. Как раз в тот момент, когда тот пускается в рассуждения об ипотеках с опцией выкупа, дверь магазинчика напротив распахивается и выплевывает мужчину в мятых джинсах и красно-белой футболке с мультяшным тарантулом на груди. В руках у него гигантский пакет тянучек-ассорти. Незнакомец переходит дорогу, оглядывает парковку и, взмахнув рукой будто старому другу, направляется прямиком ко мне. На вид ему лет тридцать пять. Взъерошенная копна черных волос, солнечные очки в пол-лица. Выросший мальчишка-скейтбордист или барабанщик из любительской группы, которая еще не оставила надежды прославиться. Выключив радио, приспускаю стекло.
— Габриэль Фокс? — спрашивает он. Киваю. — Позволите к вам присоединиться?
