в коридор.
Звал её по имени.
Зацепился тапками за ковёр.
Повернул обратно, к номеру.
Ключ не взял.
Черт!
Рванул к лифтам. Хлопнул ладонью по кнопкам.
Побежал, высоко поднимая ноги в тапках, по лестнице.
Она выглянула из своего укрытия – лаковые, красного дерева перила тремя ярусами спускались к холлу отеля. Он перепрыгивал через ступеньки, не выпуская поручень.
Не рыдалось.
Чувствовала себя глупо.
Подбирала слова-объяснения.
Торопливые шаги на лестнице.
Она нырнула в тупик.
Пробежал, подволакивая тапки.
Черт! Пнул дверь. Овца! Тупая овца!
– Малыш! Ты тут, малыш?! Кто овца?.. Да администратор на рецепции – овца, отправила мой чемодан не пойми в какой номер! Сейчас искать будут. Телефон в кармане брюк, вот – нажалось… Не буду расстраиваться… Конечно найдут! Бежал по лестнице, бежал… У лифта толпа китайских гостей, не стал ждать… Конечно! Сразу перезвоню. Целую, малыш.
Она нащупала в сумке телефон. Отключила звук. Подумала – не отключить ли совсем?
Из подсобки выкатилась тележка, и смуглая горничная открыла уже рот, но она прижала палец к губам:
– Молчи! – Молитвенно сложила руки у груди.
Горничная вырулила к номерам. Он кинулся к ней – спаси, мол, родная, дверь захлопнулась, в тапках, как дурак. Спасла.
С этими русскими…
Телефон вибрировал в кармане. Звонит. Отключить?
Ты где?! Что сталось?! С хрена да на хрена… Не любит писать. Пишет.
Она подкралась к двери номера. Прижалась, затаила дыхание…
Ходит по номеру. Голос то удаляется – не слышно, то у самой двери – так чётко.
– Всё, малыш, чемодан привезли. Нормально всё… Поел уже… пиццу их дурацкую. В отеле еда – дрянь… Не пойду. Всё без тебя, малыш, наперекосяк. Мечтаю о твоём лобио, малыш. Скучаю. Чемодан разберу и буду спать. Целую наш животик.
Животик? Наш животик?! Что она, что она против… против лобио этого?! Яичницу и кружевные трусы?..
Пустота огромным цветком раскрывалась, заполняла всё внутри.
Вибрировал телефон. Прижимала к бедру.
Ворот свитера мокрый – что за вода? – душный, рванула книзу, отступила, налетела на чемодан, ушла к лестнице, обернулась на лифт, спустилась пешком, задрав чемодан на длинной ручке, цепляя колесиками ковёр.
Вышла из отеля.
В парке нырнула в боковую аллею. Дошла до зоопарка. У входа – огромная елка, вся в игрушках, рождественская инсталляция: ясли, сугробы искусственного снега.
Яркое, разогретое солнце.
Села на лавку. Расстегнула, сняла пальто. Поискала солнцезащитные очки. Вспомнила, остались в номере на полке. Пожмурилась солнцу.
Хотелось не двигаться.
Хотелось бежать.
Не плакалось. Пустота.
Не хотелось видеть, слышать, не хотелось говорить.
Два дня в Риме, до пятницы. Почему два? Надо поменять билет на воскресенье.
Отсрочить встречу.
Побыть одной.
Жильё.
Она достала телефон. Подключила роуминг.
Звонил он. Он писал. Мама звонила четыре раза.
– Мам, привет!.. Не слышала. Гуляем в парке «Вилла Боргезе»… Бернини? Конечно! Быть в Риме и не увидеть Бернини?! Тут такое солнце – хочется немного напитаться. Жарко даже. Всё нормально? Чапу свозила к ветеринару?.. И что?.. А, это не страшно… Ой, мам, мы до воскресенья останемся… Да, ты сразу так говорила… Логично. Билеты поменяем. Без доплаты, не знаю, секретарша у Игоря всё сделает. Ну, пока, мамуль!.. Передам. Целую.
Зашла на Airbnb. Забронировала студию у пожилой пары в старом городе.
Просила забрать её у галереи Боргезе через два часа.
Пустят в музей с чемоданом?
Ненужное.
Столько прочитано о работах Бернини.
Так мечтать о встрече с «живым теплом» холодного мрамора.
Предвкушать восторг.
И провести все два часа у «Похищения Прозерпины».
Обливаясь слезами.
Ощущая, как сильные пальцы беспощадно сминают нежное тело.
Рваться, рвать душу. Неужто так держат?!
Быть Прозерпиной.
Самой обреченностью.
Ловить недоуменные, сочувствующие взгляды.
Встревоженные касания незнакомцев.
Это всё Бернини. Просто Бернини.
Да-да, Бернини. Он великолепен.
Стать экспонатом.
Частью экспозиции – обтекаемой, охраняемой уважением к чувству прекрасного.
Что ж за безнадёга-то?!
Обменяла в гардеробе два жетончика на пальто и чемодан.
Вышла к воздуху, заходящему солнцу, розовому, к кронам этим – вознесшимся.
Фух. Нервишки.
Встречал её Лоренцо на стареньком, латаном «опеле» деда.
У дедушки разыгрался радикулит.
Лоренцо отпросился с пар и встречает синьору. Синьорину?
Вы бывали в Риме? Что, кроме Бернини? Хотите экскурсию? С кем синьорина ужинает?
Лоренцо, непослушные кудри падают на ореховые глаза, нет терпения к ним, нежный мальчик.
Я недостаточно стара для тебя, Лоренцо.
Недостаточно богата.
Слишком устала.
Ищу тишины.
Помолчи, Лоренцо.
Просто отвези.
Есть у тебя знакомый гид, Лоренцо?
Ты сам?
А как же пары?
Библиотечный день завтра? И послезавтра?
Ты – плут, Лоренцо.
Не надо Ватикан, Лоренцо. Хватит с меня эмоциональных ловушек. Воздуха, Лоренцо, фонтанов, улочек кривых, вкусной еды…
Ты знаешь, где лучшая пицца в Риме? Отлично, Лоренцо!
Увидимся в полдень. Чао!
2
Она попрощалась с Лоренцо.
Лоренцо в ответ мягко улыбнулся, взял её чемодан и направился к узкой лестнице парадной – бабушка с дедушкой не говорят по-английски, он хотел бы помочь.
Они только начали подниматься, друг за другом, как с четвёртого этажа посыпались мелкие шарики торопливой итальянской речи; бабушка, наверное, бабушка, подумала Марина, свесилась через перила, размахивала руками, словно дирижировала их подъемом.
Лоренцо нырнул головой в лестничный просвет, продолжая подниматься, парировал, смеялся в неудобном этом положении.
В лавине словесного пинг-понга добрались до квартиры.
Её обняли как родную.
Лоренцо обняли за щеки, целовали как ненаглядного.
Дедушка величественно ожидал в кресле. Говорил навстречу шершавыми шариками, махал руками, порывался встать, хватался за поясницу.
Лоренцо поднёс своё лицо к дедушке и был ненаглядно целован.
Ей трясли руку, держали руку, похлопывали руку. Мягко удерживали.
Здравствуйте, говорила она.
Я пришла снять жильё, говорила она.
Я только на три ночи, всего лишь…
Лоренцо переводил. Лоренцо переводил глаза с неё на них, смеялся, был счастлив. Извинялся за темперамент, обещал покой, но знакомство с человеком, которого впустили в свой дом, должно состояться. Это неизбежно. Но это немного и его дом – ему подарят эту квартиру, когда он напишет кандидатскую по Ватикану, но он ещё не решил, идти ли в магистратуру, может, так всегда и проживет с родителями, но это не так страшно, как разочаровать бабушку и дедушку, ведь они им так гордятся…
Она положила свой паспорт на стол возле дедушки. Он его схватил, чтоб нарисовать в воздухе круги, бросил обратно. Бабушка раскрыла – белло, белло.
Синьора одна?
У синьоры есть муж?
Есть дети у синьорины?
Живы ли родители?
Как они терпят без внуков?!
Лоренцо разводил руки, извиняясь, бессильно.
Она была одурманена этим гамом, сбита шквалом эмоций.
Она любовалась. Любовалась этой семейной сценой, этим неловким румянцем Лоренцо, потоками любви и гордости, изливаемыми бабушкой и дедушкой, взаимным уважением и теплотой…
В этом что-то есть – быть такой пустой, такой холодной, такой безучастной…
Лёгким облаком подняться над своим уставшим, бессильным, нарыдавшимся телом и тихо любоваться чужими, такими прекрасными, искренними отношениями.
Синьорина ужинает сегодня?
Синьорина сегодня спит.
Она закрыла дверь. Повесила свое пальто на плечики в прихожей. Обошла уютную квартирку. Налила стакан
