с ним не так. То у него звенит в ушах, то все тело покрывается испариной. Временами у него учащается пульс, случаются проблемы с сердцем и боль в области печени. Он чувствует себя покинутым, его охватывает чувство одиночества, непонятного страха и печали. Он движется на ощупь, как слепой, не умея объяснить, почему. Мысли путаются, он не может сосредоточиться.
Для Блауманна:
Пучащая меланхолия, меланхолия, причиняющая ветры, из-за отсутствия четких симптомов, также называется гипохондрической. Подобно тому, как густые черные облака закрывают солнце, его полезный и исцеляющий свет, эта меланхолия затемняет разум, побуждая его к разным нелепым фантазиям. Подобно дыму из печной трубы меланхолические испарения поднимаются к мозгу от нижних органов тела и вызывают самые необычные образы. Часто пациенты уверены, что у них в кишках завелись лягушки или змеи. Пациенты мужского пола легко влюбляются, в наиболее тяжелых случаях — чуть ли не в каждую женщину, которую встречают.
2
Следующие две недели он прожил в каком-то безвоздушном пространстве. К делам не притрагивался, они где-то зависли. Ночами сражался с раковыми клетками, атаковавшими бедное старое тело его матери. Вокруг копошились какие-то муравьи, за окном «Уитби» слышалось потрескивание в тараканьих лёжках.
До полудня он ездил в Бэттери-парк, в самом конце Манхэттена. Там ясно ощущалось, что парят не только здания и предметы, а что весь остров завис над огромным пустынным пространством. Он встал на мыс, пытаясь определить, где находится самая крайняя точка острова и добраться до нее, долгими часами простаивал там и бездумно смотрел на паромы с туристами, курсировавшими на все три островка, эти парящие кусочки суши. Поплыл на Эллис-Айленд, и там, почувствовав странную тяжесть в груди, на мгновение вышел из своей невесомости. Почувствовал еще на пароме, где фотографировались счастливые старики, а потом и на острове. Даже ветер Атлантики не смог развеять атмосферу жесточайшей стесненности души, той огромной концентрации надежд, счастья, ужаса, которые оставили люди на этом пропускном пункте, откуда они потом растекались по всему просторному континенту.
Чайки летали над водой, бездомные выбрались на берег и лениво наблюдали за их криками. Облака, вода, суша, суша, которая еще не континент, а только вытянутый остров. Он стоял среди жалких бродяг, их спутанные волосы трепал ветер, пустые глаза смотрели куда-то вдаль, стоял и не мог оторвать взгляда от острова, с которого вернулся. Если верно, что в особенных для человечества местах, на маршрутах паломников накапливается особая энергия: надежды, вздохи, молитвы, желания толпы и каждого человека в отдельности передают пространству неведомую человеческую силу; если верно, что именно в таких местах от сильных желаний и надежд воздух сгущается в особенный туман, тогда утренний туман здесь — это души, не унесенные ветром, останки того времени, когда миллионы простых смертных с их желаниями протискивались через эти тесные двери.
3
В этом пропускнике мира все растворялось в других пространствах памяти, бренные надежды и желания, бренная жизнь матери, Анны, его самого, всех людей. Были ли на самом деле эти двадцать лет, закончилось ли то мгновение, когда жарким летом он, мальчик Грегор, вот так же стоял на краю острова посередине далекой реки Дравы. За спиной слышался озорной гомон летнего купания, по обеим сторонам плескалась речная вода, подтачивая берега, время, его отроческие годы. Теперь позади него был огромный город, самый могущественный, самый прославленный, и чуть волнующаяся вода подтачивала быстротечное время миллионов его жителей. Пропускной пункт, сколько жизней прошло через этот пропускной пункт мира. Вот и далекие предки Ирэн, живя в глубине континента, до последнего вздоха помнили об одной датской реке, теперь их кости лежат в другой земле, под небом которой живут другие, индейские боги. В Индиане. Он смотрел на медленно приближавшийся корабль, может быть, на нем Анна, может быть, она прибывает с хорошими новостями.
Он обернулся, гряда небоскребов пылала в лучах света, на город наступала утренняя жара пополам с влажным дуновением океана. Бездомные под солнцем и ветром укладывались на мостовую, на скамейки, на траву в парке, и искали крохи пищи в тени горного массива зданий.
4
Здесь не бьет ни один колокол. Здесь бурлящее уличное движение, которое никогда не прекращается. Вот маленький буксир тянет большой корабль. По водной глади разносится его гудок. Опять над островом темный купол неба, сквозь него проникает тонкий сноп света. Если он поднимется по этому конусу, то окажется на небосводе и за его пределами, в других мирах. Кричащие чайки устремляются за маленьким корабликом, плывущим по большой воде. Голубка сонно воркует на сетчатой изгороди. Здесь живет предощущение тишины утреннего сотворения.
Сейчас стояла прохладная утренняя тишина перед жарким и суматошным днем, который с шумом подступал. Позади был город, позади была ночь, с ее пестрой толпой. Этой ночью неистовство пучащей меланхолии, которая со своими лягушками и змеями из компьютера Блауманна сначала проникла в кишки, а потом в мозг, погнало его в одиночество толпы, на улицы, в пабы, в залы с буйным светом и музыкой, сверлящей череп, внедряющейся под кожу, словно копошащееся насекомое-паразит. В лютое месиво 42-й Улицы, в гущу нетерпеливых тел, скалящихся зубов, орущих глоток, сгрудившихся человеческих существ, которым всегда не хватает места, в отекшую, колыщуюся толпу огромного мегаполиса. В одиночество толпы, исполненной повседневной алчности, искаженные лица зазывают в темные места, в подвалы с полуобнаженными и обнаженными телами. Его влекло в этот безумный круговорот и на грань собственного бытия, которое чувствовало, что вот сейчас, сейчас обрывается одна, такая близкая ему жизнь. Он погрузился в мир подонков, в клокочущий котел мегаполиса, в запахи тел, немытых и надушенных, в обольщение, прикосновения, отторжения. В одиночество среди толпы, без мысли и цели, в вечерней и ночной влажной духоте, среди мусорных куч и гудящих автомобилей, потом в ночные часы, с их перекрестками под фонарями, лицами, залитыми неоном, освещенными сполохами света, зазывно кричащими уродами, в пещеру метро, на другой шумный конец города, в сумрак. В сумрак, в бездну воющих и поющих губ, в звон бутылок, в дерущуюся кодлу, в черную движущуюся пасть, в опасные движения по плечи оголенных рук, в волны плотской реальности, в злословие, болтовню, лепет, бормотание и мычание.
Все это было сейчас, в сетях утра, сквозь которые он смотрел на безбрежную воду и ее утренний блеск, на корабль, плывущий под тенью подвесного моста, все это было позади. Только бегун с выпученными глазами, сумасшедший утренний джоггер со вздувшимися венами и пульсирующем сердцем на висках, пыхтя, проследовал мимо, как будто
