Ознакомительная версия. Доступно 17 страниц из 81
целыми партиями. Была раньше в Выборгской тюрьме церковь, которую закрыли, и во время большевистского праздника в ней устроили бал и кинематограф. Священник тайно приходил причастить меня.
Были между надзирательницами и такие, которые, рискуя жизнью, носили письма моей матери и отдавали свой хлеб. Дни шли за днями; однообразие, какое бывает только в тюрьмах. Иногда меня выводили на двор перед больницей, сперва в общей гурьбе с «заразными» женщинами, больными ужасной болезнью, которые с папиросами в зубах и руганью крали все по дороге, что только могли, за что их били по рукам, но впоследствии, так как я была «политическая», гулять с другими не разрешали.
В верхний этаж перевели больных заключенных мужчин из Петропавловской крепости. Так как все тюрьмы были переполнены, то часто, чтобы отделываться от них, расстреливали их целыми партиями без суда и следствия; судить невиновных было излишним трудом.
Сколько допрашивали и мучили меня, выдумывая всевозможные обвинения! К 25 октябрю, большевистскому празднику, многих у нас освободили: из нашей палаты ушла Варя-налетчица и другие. Но амнистия не касалась «политических». Чего только не навидалась я и сколько наслышалась горя: о переживаниях каторжанок в этих стенах, об их терпении и о песнях, которыми они заглушали свое горе. И мы, госпожа Сенани и я, пели сквозь слезы, забираясь в ванную комнату, когда дежурила добрая надзирательница. 10 ноября вечером меня вызвал помощник надзирателя, сказав, что с Гороховой пришел приказ – меня немедленно препроводить туда. Приказ этот вызвал среди тюремного начальства некоторое волнение: не знали – расстрел или освобождение! Я, конечно, не спала всю ночь, даже не ложилась – сидела на койке, думала и молилась. Рано утром надзирательница велела снять халат и принесла мне мою одежду и белье. Затем в канцелярии меня передали конвойному солдату, и в трамвае мы поехали на Гороховую.
Меня обступили все арестованные женщины; помню между ними графиню Мордвинову. Почти сейчас же вызвали на допрос. Допрашивали двое, один из них на вид еврей, назвался он Владимировичем. Около часу кричали они на меня с ужасной злобой, уверяя, что я состою в немецкой организации, что у меня какие-то замыслы против ЧК, что я опасная контрреволюционерка и что меня непременно расстреляют, как и всех «буржуев», так как политика их, большевиков, – «уничтожение» интеллигенции и т. д.
Я старалась не терять самообладания, видя, что предо мной душевнобольные. Но вдруг они, после того, как в течение часа вдоволь накричались, вдруг смягчились и начали допрос о царе, Распутине и т. д. Я сказала им, что настолько измучена, что не могу больше говорить. Тут они стали извиняться, «что долго держали», и приказали идти обратно в камеру. Вернувшись, я упала на грязную кровать; допрос продолжался три часа. Кто-то из арестованных принес мне немного воды и хлеба.
Прошел мучительный час. Снова показался солдат и крикнул: «Танеева с вещами на свободу!»
Не помня себя, вскочила, взяла свой узел на спину и стала спускаться по лестнице. Вышла на улицу, но от слабости и голода не могла идти. Остановилась, опираясь об стену дома. Какая-то добрая женщина взяла меня под руку и довела до извозчика. За 50 рублей довез он меня на Фурштатскую. Сколько радости и слез!
Дома меня ожидала неприятность: сестра милосердия, которую я знала с 1905 года, которая служила у меня в лазарете и после моих заключений поселилась со мной и моей матерью, украла все мои оставшиеся золотые вещи. Жаловаться на нее нельзя было: я уже побывала в тюрьме после подобного случая со служащим в моем лазарете. Вероятно, все это было учтено, так как она почти не скрывала, что обокрала меня. Придя в гостиную, потребовала, чтобы Берчик при ней снял наш ковер, так как он ей «был нужен». Мать попробовала сопротивляться, сказав ей: «Екатерина Васильевна, что вы делаете, ведь мы замерзнем зимой!» – «Мне тоже холодно», – ответила она и приказала двум типам, пришедшим с нею, не только увезти ковер, но и мебель «по ее выбору».
Все это последнее случилось позже; несколько месяцев она жила у нас, отбирая ежедневно наше последнее имущество. Таковы стали нравы в нашей бедной Родине.
Зиму 1919 года провели тихо. Но я очень нервничала: успокоение находила только в храмах. Ходила часто в Лавру, на могилу отца; постоянно бывала на Карповке у отца Иоанна. Изредка виделась с некоторыми друзьями; многие добрые люди не оставляли меня и мою мать, приносили нам хлеб и продукты. Имена их Ты веси, Господи! Как могу я отблагодарить всех тех бедных и скромных людей, которые, иногда голодая сами, отдавали нам последнее. Если порок привился к русскому народу, то все же нигде в мире нет того безгранично доброго сердца и отсутствия эгоизма, как у русского человека.
Наступило лето, жаркое, как и в предыдущем году. У матери сделалась сильнейшая дизентерия. Спасал ее, как и в прошлом году, дорогой доктор Манухин. По городу начались во всех районах повальные обыски. Целые ночи разъезжали по городу автомобили с солдатами и женщинами, и арестовывали целые компании. Обыкновенно в это лето электричество тушилось в 7 часов вечера, но когда оно снова вечером зажигалось, то обыватели знали, что ожидается обыск, и тряслись. У нас эти господа побывали семь раз, но держали себя прилично. В конце июля меня снова арестовали. В четыре часа подкатил автомобиль, и, прежде чем мы успели вскочить со стульев, у наших дверей стояли вооруженные солдаты. Обыск – так как у них было получено письмо, что я скрываю «оружие». Было велено меня взять. Все перерыли, но ничего не нашли. Рыжий латыш-офицер обратился к товарищам: «Господа, ведь мы ничего не нашли, ни бомб, ни склада оружия! Что делать? Ведь у нас ордер всех увезти, кроме сестры!» Тут взмолились все домашние и уполномоченная дома, доказывая, как тяжело больна мать. Офицер сказал, что позвонит в штаб по телефону.
Оказалось, что обыск был от штаба Петерса[62]. Вернулся он серьезный, сказав, что приказали привезти меня одну. Опять душераздирающее прощание с матерью, и меня увезли в закрытом моторе. Два вооруженных солдата сели против меня.
Приехав в штаб Петроградской обороны на Малой Морской, посадили в кабинете на кожаный диван, пока у них шло «совещание» по поводу меня. Никогда мне не забыть этих двух часов. Рыжий офицер входил несколько раз, подбадривал, говоря, что мое дело затребовано с Гороховой, но что заседание идет хорошо. «Долго ли меня здесь продержат?» – спросила я. «Здесь никого не держат, – расстреливают или отпускают!» – ответил он.
Ознакомительная версия. Доступно 17 страниц из 81
