орудия типа клещей лежат. И еще железные колья, на которые пять лет назад насадили поджигателей-фанатиков, что Перу сожгли.
Я замотал головой, не желая столь тягостной экскурсии. И без того на душе погано.
— Кто здесь сидит, кого в кутузку упекли? – спросил опытного сидельца.
— В основном, должники, – поделился со мной турок. – Я тоже за это попал. Завтра выпустят, как родные заплатят. Здесь также хватает и городского отребья.
— Что будет, если в краже признаться?
— Смотря, какая сумма, – пожал плечами Ибрагим. – Если большая, могут и на галеры отправить. Тогда переведут в замок, перерезавший горло Константинополю – в Терсан[2].
Я не стал переспрашивать, почему замок перерезал горло столице. От его рассказов веяло беспросветным мраком, и продолжать эту тему мне не улыбалось. Вместо этого спросил:
— Скажи, фалака – это пытка палками?
— Она самая.
Я выдохнул: «Слава Богу, не иголки!»
— Положено нанести не более 39 ударов. – продолжал Ибрагим. – Но бывает, забудется палач-фалакаджи, в раж войдет или судья намекнет. Тогда прощай пятки: в желе превратятся.
Меня передернуло. По спине стекла тонкая струйка холодного пота.
— Тебя что ли ждет? – догадался Ибрагим.
Я обреченно кивнул
— Теперь понятно, на какую боль тебе намекнули, – подтвердил турок мои наихудшие опасения.— Вот, что я тебе посоветую. К тебе накануне подойдут и намекнут на бакшиш. Отдай, не скупись. Тогда фалакаджи сменит палку на розги. Вытерпеть их легче, хотя, конечно, тоже не мед. Ты поспи, я покараулю.
Я воспользовался предложением, но сон не шел. Страх не давал мне задремать.
Я снова и снова прокручивал в голове сцену, свидетелем которой стал в первый день пребывания в этом «дворце». Крики несчастного, ровная спина палача, то и дело опускавшего руку с палкой на пятки своей жертвы, равнодушные, злорадные или любопытные взгляды из толпы. Мною все больше овладевало отчаяние.
То, что я перенесу экзекуцию, я не сомневался, ибо понял, что мне придут на помощь. Да, будет чертовски больно, орать придется. Но – вынесу. Я не мог понять, что за дьявольский план выдумал Фонтон? Уверен, без него тут не обошлось. И как быть со Спенсером, если я не смогу ходить с пятками-желе? Сестра, вон, говорила, что ползала неделю. Уверен, ей «прописали» щадящий вариант. А мне достанется по полной программе, коли задача выбить у меня признание.
Так я промучился до утра, не сомкнув глаз ни на секунду.
Стоило народу проснуться и заполнить загаженный нечистотами двор, ко мне подошел надзиратель, что давеча продал мне еды.
— Пойдем! – мрачно буркнул он.
— Пора? Меня на фалаку поведут?
— Еще рано. Начальник стражи твоего квартала еще не явился. С тобой хотят поговорить.
Я кивнул, поднялся и пошел за надзирателем, разгонявшим заключённых палкой со своего пути.
Мы прошли в небольшую комнату, где сидел уже известный мне фалакаджи. «Человек-светофор» – хмыкнул я про себя, поражаясь своей способности шутить в такую минуту. И вправду, белый высокий тюрбан, свободная расходящаяся книзу зеленая накидка, красные шальвары и желтые сапоги – дикое цветовое сочетание.
Турок кивнул на угол, где стояли прутья с меня ростом и тонкая, но явно крепкая палка. Желание шутить тут же пропало.
— Когда идет допрос, количество ударов не ограничено. Мне придется тебя лупить, пока ногти не выскочат, – при упоминании ногтей я задрожал, турок это заметил и сделал предложение, от которого нельзя было отказаться. – Я буду использовать розги, если дашь мне золотой. Дольше продержишься.
Последний дурак или редкий жадина откажется платить в такой ситуации.
— Согласен! – коротко и не торгуясь ответил, отошел в угол, залез в мотню и вытащил из тайного мешочка последний золотой.
— Сиди тут и жди, – равнодушно приказал палач, принимая мой дукат.
Я присел на корточки у стены. Меня продолжала бить мелкая дрожь.
Примерно через час ожиданий, когда я уже был на грани от ужаса, вошел знакомый мне начальник стражников и двое надзирателей. Они сняли с меня куртку. Некрепко связали моим же кушаком руки. Нож и феску бросили прямо на пол. Выволокли меня во двор и швырнули на землю. Шест, который я уже видел, лежал рядом.
Помощники палача привычно опутали мне ноги веревками, пропуская их через шест аккуратными кольцами. В итоге, ноги оказались прижаты друг к другу и к шесту. Потом они его приподняли и стали вращать: веревки крепко впились мне в щиколотки. Руки освободили, оставив кушак валяться в пыли.
Подняли шест так, чтобы мои пятки торчали строго вверх. Я до боли вцепился пальцами в землю.
— Не хочешь признаться? – равнодушно спросил меня офицер, присаживаясь на корточки рядом.
— В чем? В чем мне признаваться? Меня не было в доме Никоса, – соврал я, стараясь быть убедительным.
— Ага, заговорил, – ответил довольным тоном начальник – Все вы прекращаете игру в молчанку, когда над пятками нависает палка. Почему розги?
Он уставился на фалакаджи, но тот лишь пожал плечами:
— Закончились палки, новые не завезли.
— Тогда старайся, – спокойно принял эту новость офицер. Видимо, сцена ему была привычной. Я не исключал, что палач с ним поделится.
— Начинай, – кивнул офицер фалакаджи.
— Эй, эй! Я же не ответил. В чем признаться? О чем вы спрашиваете? – закричал я с земли.
— Успеешь, – усмехнулся офицер и повторил. – Начинай!
Просвистела розга, ее удар ожег мне пятки. Но больно не было, скорее неприятно.
— Раз! – сказал фалакаджи.
— Признаешься ли ты в краже денег и прочего имущества у Никоса Теримоса? – твердо спросил начальник стражников.
— Нет! Вашей щекоткой меня не напугать! – ответил с наигранной бравадой. И тут же розга снова свистнула в воздухе.
— Два! – повторил за экзекутором офицер. Видимо, для отчета.
С каждым ударом боль нарастала. Она огненной волной проходила по телу, отдаваясь прямо в мозг. Нестерпимо заныли почки. Я в первый раз закричал, извиваясь всем телом и выгибаясь, опираясь на затылок.
Вокруг толпились заключенные. Ни одно лицо не выражало поддержки или сочувствия. Когда я крикнул от боли, какой-то чатлах громко засмеялся.
Я сразу потерял счет ударам и не обращал внимания на слова офицера, продолжавшего вслух считать и спрашивать меня после каждого удара, не хочу ли я, чтобы все закончилось и, кажется, что-то про золото.
Не слушал его речи, лишь громко кричал,
