себя сэндвич. Ей приходится приблизиться под надуманным предлогом, чтобы убедиться, что ей не показалось. Она никогда не верит себе с первого взгляда, с первого слова или предчувствия. Потому что иначе бы она никогда не вышла замуж за его отца.
Они стоят так, молча, пока она набирает стакан воды, а сама набирается смелости – Мартин знает все ее повадки. Чтобы ей было проще, он оборачивается, отодвигая от себя пустую тарелку.
Мать спешно делает несколько глотков и вновь тревожно оглядывает сына.
– Ты что, курил? – говорит она торопливо. Раньше она говорила медленнее, более размеренно, но после того как ей пришлось бросить работу риелтором и устроиться в супермаркет, речь стала сбивчивой.
«С вас семьдесят пять долларов, карта магазина? Не желаете ли товары по акции?»
Мартин поднимает на нее тяжелый взгляд, и его губы трогает злая усмешка – давай, удиви меня.
– Да, и что?
Мать мешкает, моргает своими большими нелепыми глазами несколько раз, а потом опускает руки на столешницу, отставляя стакан в сторону:
– Мартин, ты же знаешь, ты не должен… Твой тренер будет зол, тебя могут выгнать из команды. Подумай о себе, все это так вредно, сигареты, алкоголь… И опасно, ты не можешь водить в таком состоянии, это неправильно…
Мартин выслушивает ее, небрежно откидываясь назад и опираясь локтями на столешницу. Злая усмешка на его лице сменяется расплывчатой улыбкой.
Она подбирает слова, чтобы продолжить, несмотря на показательное равнодушие сына, пока он наконец не перебивает ее.
В его голосе не оказывается никакой злости, никакого раздражения, только презрение:
– Ты жалкая.
Мартин слышит, как в его голове отец произносит точно те же слова. Как он выплевывает эти слова ей в лицо, а потом уходит, хлопая дверью.
«Как меня угораздило жениться на тебе!» – кричит он вслед, и вся улица слышит эти слова. И мать опускает взгляд, зная, что не покажется на глаза соседям еще несколько дней. Так, медленно, но верно из никудышной жены она превратится в никудышного риелтора, чтобы, когда уедет отец, забрав деньги, стать никудышным кассиром.
И матерью. Никудышной матерью.
– Жалкая, – повторяет Мартин равнодушно, слегка пожимая плечами, чтобы убедить ее в этих словах, заставить поверить.
Но в следующее мгновение в его лицо прилетает звонкая пощечина. Жар сразу охватывает место удара и вышибает Мартина из показательного равнодушия. Он двигает челюстью, чтобы ощутить этот удар в полной мере, почувствовать, как вместе со щекой загорается все внутри. Его взгляд чернеет, наливается кровью, и он отшатывается от столешницы в сторону матери. Та стоически встречает его взгляд и приближение и не двигается с места.
Внезапное осознание растекается внутри Мартина вместе с болью – может быть, это не его мать жалкая, а он.
И Мартин отступает. Уходит в темноту, еще долгие драгоценные минуты ощущая, как горит лицо. Ведь он давно не чувствовал ничего так отчетливо, как эту пощечину.
Глава 29
Этим вечером в прокуренном баре под грохот музыки Адрия вдруг понимает куда больше о себе, о своей жизни и даже о своей матери. Например, что одна улыбка порой решает то, что обычно решают хрустящие доллары. И если с хрустящими долларами у Адрии сложно, то после пива и пары коктейлей с улыбками все гораздо проще.
Она улыбается приятелям Джима, самому Джиму, улыбается бармену, который трижды спрашивает, сколько ей лет, но ни разу не получает ответа. Адрии нравится, что необязательно отвечать на все вопросы, как необязательно отвечать за все последствия. В замкнутом мире этого бара не существует никаких последствий, и улыбка Адрии становится новой валютой, котировка которой растет по мере увеличения градуса. Простая математика и никаких логарифмов, сложных уравнений или производных.
Двигаясь в такт музыке, Адрия чувствует, как липнет к телу майка, как ее организм наливается свободой и что эта пьянящая свобода ощущается чудом, неожиданным откровением, которое она так долго искала в духоте Рочестера.
Эта свобода граничит с безрассудством, кличет беду, ожидает ее пресловутыми последствиями за углом, но Адрия глядит на все это сквозь мутную завесу опьянения, сквозь плотный слой злости, который так давно стягивает легкие, что не вдохнуть свободно. К черту.
«К черту», – думает Адрия, потому что, если ее путь – падение, она насладится этим падением назло всему миру. Назло каждому, кто оставил под тем проклятым видео лайк, она улыбнется и под взором черного зрачка камеры поцелует Джима, Майка или кого угодно другого, потому что это будет ее выбор – оказаться той, кем ее нарекли другие. И Адрия не признает, что поверила другим, что они были так убедительны в своей циничности, что ей пришлось поверить.
Ведь на самом деле это не ее выбор, просто некоторые ярлыки так плотно въелись в кожу, что Адрия перестала чувствовать, где заканчивается отполированная чужим вниманием гладь ярлыка и начинается ее кожа. Ведь если от ярлыка не получается избавиться, гораздо проще сделать вид, что так и задумано. И она усиленно делает вид, что так и задумано.
Делает вид даже спустя сорок минут, заваливаясь в кресло, когда сердце пропускает удары и ухает в груди с тревогой, а сознание перестает различать в грохоте инструментов музыку.
Делает вид, даже когда на ватных ногах пробирается к туалету, уворачиваясь от чужих рук, и запирается в кабинке, пытаясь унять дрожь. Злобный цинизм кричит, что так и задумано, так правильно, ведь Адрия едва помнит, сколько всего было выпито. Она лишь смутно помнит, как все выступление ее угощали – виски-кола, «секс на пляже», пиво. И она принимала все, потому что дорожкой из пустых бокалов выложен путь не к забвению, нет, к поганой самодостаточности, в которой нет места сомнениям или отказам.
Потому что крутые девчонки не отказывают.
Крутые девчонки сами берут, что хотят, прежде чем кто-то предложит, потому что у крутых девчонок хватает самообладания, чтобы не струсить перед вызовами судьбы и не сбежать, а самим бросить судьбе вызов.
И Адрию тошнит. Болезненно скорчившись над унитазом, она чувствует, как ее тело отказывается от таких вызовов.
Линия горизонта еще смутно подергивается в такт музыке, когда Джим выскакивает из темноты коридора, обнимая ее за талию. Она болезненно морщится, но мрак скрывает недовольство, а грохот заглушает интонации. Адрия все еще спорит со своим телом, что от вызовов не отказываются так просто.
Джим пользуется ее замешательством и тянет за собой, криво улыбаясь, обнажая два ряда зубов, которые зловеще поблескивают в полумраке. Или Адрии кажется, как кажется, что вот-вот ее снова стошнит.
