надо было идти в общинное управление — вести переговоры о налогах и поставках, отправлялась Гана. Соседи уважали Гану, но боялись ее острого языка.
Когда собирали разверстку, в соседних домах всегда поднимался шум. Общинные служащие ругались, ругались и хозяева, спорили из-за каждой мерки зерна, из-за каждого мотка шерсти.
В середине лета однажды ранним утром перед общиной остановился небольшой автобус. Из него вышли несколько полицейских и шпиков в штатском. Предводительствовал Манто.
Из нашего дома видно все село как на ладони. Виднелось и общинное управление, до которого по прямой было не больше пятисот метров.
— Лена, полиция! — Голос бабы Ганы был спокойный и ровный.
Я всегда при себе носила письмо, которое прислал мне Добри с Мургаша. Это было единственное, что мне хотелось сохранить, что никак не должно было попасть в руки полиции.
Я вынула его и подала бабушке Гане:
— Спрячь его, мама!
Затем оделась и приготовила вещи, которые надо взять с собой. Я была уверена, что меня арестуют.
В это время в общинном управлении заседали сыщики, кмет и сборщик налогов.
— «Этот» появлялся здесь? («Этот» был Добри.)
— Не замечали. Его жена здесь.
— Тогда возьмем ее.
Кмет согласился:
— Правильно.
— Нет, не правильно, — поднялся сборщик. — Вы ее возьмете и уедете, а он придет в одну прекрасную ночь и всех нас перережет. Лучше оставьте ее в покое, а ему мы устроим засаду. Только так его можно поймать. Если узнает, что его жена здесь, может попасться на эту удочку и прийти сюда. Вот тогда…
— Пусть будет так! — решил Манто. — А сейчас проводите меня к ним домой. — Манто в сопровождении трех сыщиков и рассыльного из общинного управления отправился к нашему дому.
Солнце уже стояло высоко в небе, когда раздался стук в ворота. Один сыщик остался во дворе, другие вошли в кухню.
Манто сразу обратился к Гане:
— Будем обыскивать.
— Ваша власть, обыскивайте.
— Не умничай! — огрызнулся Манто.
— Я в своем доме! — смерила его взглядом Гана.
— В своем, пока мы его не спалили.
— И тогда он останется моим.
— Ну! — обернулся Манто к своим помощникам. — Чего рты разинули?
Двое разбросали постели, заглянули под кровать и перешли в кухню. Там находился глиняный кувшин с патронами. Там же стоял и сундук с мукой, фасолью и луком. Валялось разное тряпье и половики, словом, все, что уже и не нужно в доме, но у хозяйки не хватает смелости выбросить. Сыщики порылись, порылись и ушли из кухни.
Я взглянула на бабушку Гану. На ее лице не дрогнул ни один мускул. Словно и не было ничего такого, что бы могло ей стоить жизни.
Затем сыщики поднялись в комнату, где спала Аксиния. Манто склонился над люлькой. Я сделала шаг вперед. Гана меня оттолкнула. Она стояла, опершись на другой край люльки.
— Это чей ребенок? Того?
— Его.
Оба выпрямились. Их взгляды скрестились. Стальной блеск в глазах бабушки Ганы заставил Манто отступить на шаг.
— Это его жена?
— Да.
— А он где?
Они говорили о Добри, но ни один из них не называл его имени.
— Ты еще спрашиваешь? Как будто не знаешь, где? Вы его взяли из дома, вы должны и вернуть мне!
— Знаю я тебя… — процедил сыщик. — Твое молоко сосал. Поэтому и стал разбойником!
— Разбойником? Когда он рылся в чужих домах? Когда?..
— Кыш!.. — крикнул Манто и снова наклонился над люлькой. — А этого несчастного ребенка возьмем и уберем отсюда.
Мне показалось, что через мгновение он протянет руки и схватит Аксинию, которая уже проснулась и молча смотрела на незнакомых людей, заполнивших комнату. Забыв, что пришли за мной, я быстро выскочила вперед. Меня остановил голос Ганы:
— Ты ребенка не трогай! Знаешь, что будет?..
Это была уже не старуха, в доме которой производили обыск. Это была мать многих поколений, мать и моей дочери, мать, которая никогда не отступала ни перед копьем, ни перед ятаганом и пистолетом, мать, чей взгляд мог укротить даже дикого зверя. Затем, словно в комнате мы были с ней одни, приказала таким тоном, каким говорила с Пушо, когда он набедокурит:
— Лена, одень ребенка.
Я наклонилась над люлькой. А Гана так же спокойно сказала:
— Идем отсюда. Здесь нам делать нечего. — И она пошла к дверям.
Весь дом был перерыт. Оставался только чердак, где Пушо устроил голубятню. Туда вела деревянная лесенка, сделанная из двух жердей.
Манто подал знак рукой, и один шпик начал медленно взбираться наверх. Было видно, что ему неохота ползти туда: а что, если с чердака покажется дуло пистолета? Баба Гана заметила его беспокойство.
— Не бойся. Никто не толкнет лестницу. Да и твой дружок здесь.
«Дружок» — рассыльный общинного управления, который привел сюда полицейских, — стоял все время молча, опустив голову. Было видно, как ему стыдно: не по душе пришлось такое поручение.
— Дружок? — взорвался Манто. — Да его надо первого расстрелять, а потом уж твоего разбойника! Сколько отсюда до управления?.. А он заставил нас прогуляться по всему селу, пока привел сюда. Пули заслуживает. Кто бы ни прятался у вас, мог бы за это время сто раз убежать. Теперь ищи ветра в поле!
Манто сердито сплюнул и прикрикнул на шпика, который остановился посередине лестницы: — Слезай! Думаешь, будет он нас дожидаться?
Сыщик поспешно соскочил вниз. Покой голубей Пушо не был нарушен.
— Ты пойдешь с нами, — заявил Манто, показав на Гошо.
Палуша побледнела как полотно и ухватилась за плечо Стефки.
«Почему Гошо, а не меня?» — подумала я.
Баба Гана вошла в дом, быстро вернулась с пальто Гошо и накинула его сыну на плечи.
— Держись! — шепнула она ему.
Полицейские, забрав Гошо, направились к управлению. Во дворе мы остались одни.
С этого дня, как только у нас гасили свет, во дворе, под грушей, появлялся полицейский. Все засыпали, а я потихоньку вставала и подходила к окну. Полицейский обычно стоял прислонившись к дереву, порой курил, пряча сигарету в кулаке. Ему было запрещено курить. Ведь это была засада, а Добри, если вернется, не должен заметить, что возле дома чужой.
Я знала, что он не придет, знала, что он на Мургаше, и все же сердце сжималось от страха. А вдруг все-таки придет? Я не отрывалась от окна и внимательно всматривалась в непроглядную тьму. Иногда слышался глухой голос бабушки Ганы:
— А ты все не спишь, Лена?
— Не спится.
Кровать легонько поскрипывала, и со мной рядом становилась бабушка Гана. И так мы стояли вдвоем, пока не начинало светать. Тогда сухая рука старушки обнимала меня за плечи:
— Ложись. Он уже уходит.
