которые приобретают все большее значение на поле боя. Это началось с частных подрядчиков, которые заключают соглашения об уровне обслуживания для поддержания военного комплекта, но, как российский подрядчик "Вагнер" и американская компания Academi, частные организации также теперь участвуют в прямых военных действиях либо для государства, либо для его прокси. Как отмечает Тони Кинг, это привело к тому, что в XXI веке в вооруженных силах сформировалась форма профессионализма, которая отступила перед изысканными техническими и исключительно военными вопросами доктрины и тактики, техники и процедур (King 2013), где боевые действия являются центральной функцией вооруженных сил. Но, как отмечает Брукс, количество людей в военной форме, которые действительно занимаются подобной деятельностью, поразительно мало, учитывая объем подготовки, которая посвящена тому, чтобы вооруженные силы могли сражаться с противником. Следовательно, большинство солдат "не тратили много времени на то, что они считали сутью солдатской службы" (Brooks 2016). Вместо того чтобы воевать, военные занимаются управлением информационными и логистическими структурами. В результате возникает диспропорция между тем, чему обучают, и тем, что большинство делает на самом деле.
Все это ставит целый ряд проблем перед концептуализацией военно-гражданских отношений. Таким образом, новая экология войны представляет собой нечто вроде атаки на существующие практики военного труда и процессы познания, с помощью которых военные сохраняют автономный контроль над границами, выделяющими их как профессию. Это отражает процесс, который Ричард Грузин описывает как "радикальную медиацию" (Grusin 2015). По мнению Грузина, радикальность медиации заключается не только в том, что опыт опосредован, но и в том, что в цифровую эпоху теория знания и теория бытия стали одним и тем же. Производство знания о войне - это не только продукт сражения, но и продукт коллективного опыта битвы. И в новой экологии войны производство знаний о войне больше не является привилегией тех, кого Юваль Харари называет военными "свидетелями во плоти", которые видели бой на передовой, но теперь включает всех тех, кого иначе можно было бы назвать частью повсеместной войны (Harari 2008).
Таким образом, цифровые траектории разорванного поля боя нельзя считать эпифеноменом войны XXI века. Точнее говоря, они откинули и перестроили наше отношение к тому, как война познается и осмысливается как на передовой, так и в серой экологии тех, кто не находится рядом с кинетической схваткой. Эти петли обратной связи делают войну в четвертом измерении по-настоящему радикальной. Они не просто разрушают категории, которые иначе ассоциируются с войной повсюду, такие как география, расстояние и время, но и заставляют нас критически переосмыслить основополагающие категории XVII века, которые помогают нам понять мир. Эти категории включают в себя элементарные гоббсианский и картезианский дуализмы, которые определяют наше понимание войны и мира, тела и разума. Следовательно, "вместо строгого разделения войны и мира у Гоббса происходит ползучая милитаризация политики. А вместо строгого разделения разума и тела у Декарта появился образ человека, одержимого инстинктами, эмоциями и расчетом, слитыми воедино" (Davies 2018). Это породило нервозность, при которой люди и правительства живут "в состоянии постоянной и повышенной бдительности, все больше полагаясь на чувства, а не на факты" (Davies 2018, p. 87).
Гоббсианское решение для снятия этих тревог заключалось в централизации управления насилием в руках суверенного правительства, которое могло бы контролировать беспорядки в географических границах государства, обеспечивая соблюдение законов и сохраняя за собой право вести войны за рубежом. Но само государство все еще нуждалось в подкреплении опытом, который появился только с появлением таких профессий, как землемеры, инженеры, ученые, врачи, юристы и военные. Внутри страны эти профессии создавали свод знаний, которые укрепляли доверие к договорным отношениям между частными лицами, бизнесом и правительствами, уменьшая подозрения в том, что та или иная сторона может не выполнить свои обязательства, не будучи привлеченной к ответственности (Davies 2018). За рубежом эти профессии могли помочь создать средства и материалы для войны и знания, которые могли бы обеспечить мир.
Однако еще важнее то, что эти профессии создавали эпистемологическую базу, позволявшую обществу прийти к согласию относительно того, что является фактом. Таким образом, профессии играли важную роль в производстве знаний, необходимых для поддержания понятия объективного, безличного и аполитичного свода знаний, и в то же время поддерживали рамки, необходимые для поддержания этих фактов. В результате эксперты стали привратниками фактов, тщательно оберегая свой профессиональный статус и положение в отношении генерирования знаний о мире.
Однако, начиная с 2000-х годов, мы наблюдаем растущее недоверие к экспертизе и профессионалам, которые в основном отвечают за поддержание ощущения безличной, аполитичной объективности. Хотя предпосылки для этого можно проследить на протяжении столетия или более (Eyal 2019), вера в техническое управление правительством была основательно подорвана банкирами во время кризиса капитализма в 2008 году и политиками, которые заявляют, что "народ устал от экспертов". Традиционное предназначение экспертов и профессий заключалось в том, чтобы уменьшить страх и неуверенность, возникающие в результате разрушения доверия к тому, что обещания будут выполнены. На смену этим узам доверия пришли капиталисты платформ, объединяющие покупателей и продавцов, позволяя им манипулировать метаданными, предоставляемыми массой пользователей, которые пользуются веб-сервисами, экономящими труд и деньги (Srnicek 2017). Это вытеснило контрактные рамки, которые ранее были заложены в "Левиафане" Гоббса.
Атаки на традиционные модели экспертизы, возможно, происходят уже давно, но они усилились благодаря волнам цифровизации, возникшим в Силиконовой долине (Weinberger 2011). Эти волны зародились в культуре хиппи в 1970-х годах, но по-настоящему они разгорелись в начале 1980-х, когда хакеры разработали персональные компьютеры, чтобы получить инструменты для манипулирования информацией из существующих инфраструктур знаний. Главным среди них был футуролог Стюарт Брэнд, который на первой конференции хакеров в 1984 году знаменито заявил, что "информация хочет быть дорогой, потому что она так ценна", но в то же время "информация хочет быть бесплатной, потому что затраты на ее получение все время снижаются". Таким образом, эти две составляющие борются друг с другом".
В 1980-е годы было невозможно разрешить очевидное противоречие: информация была бесплатной и в то же время приносила деньги на жизнь, но это не обязательно двигало самыми радикальными представителями хакерского сообщества. Для этих людей главной возможностью новой информационной экологии было создание просвещенной политики, из которой мог бы возникнуть новый способ управления, связанный с микрокомпьютерами в киберпространстве. Информационная революция превратит людей в нетизенов, которые, в свою очередь, "уплотят организации, глобализируют общество, децентрализуют контроль и помогут гармонизировать людей" (Turner 2008). Этос, на который ориентировалось это новое цифровое поколение, был "эгалитарным, гармоничным и свободным" (Turner 2008). В результате произошла бы мирная революция, которая положила бы конец "бюрократии рынка, лишив материальных тел отдельных людей и корпораций" (Turner
