что там было, на этом Мамаевом кургане, что там было… Вот возьми книжку, почитай «Жизнь и судьба», там есть про Сталинград кусок огромный. Я не знаю, это же бойня, это страшно, это страшно просто. А там – люди. Вот я сейчас Толстого читаю, «Хаджи-Мурата», какие-то передвижения, массы солдат… и вдруг солдата убили ни за что ни про что, он только что шутил, и как шальная пуля попала ему в живот, и как он умирает и просит свечку, пальцы не гнутся, вот он держит свечку и умирает, и всем как-то неловко, что он умер, и пишут письмо его родителям и как его родители где-то в деревне получают письмо… Вот чем Толстой велик, он и царя, понимаешь ли, видит, и какую-то семью в деревне видит… А тебе не кажется, например, – я вот подумал, когда ты первую свою почеркушку с Лениным принесла, – тебе не кажется, что было бы забавно сделать такую игру: сделать много разных ворот и надо протащить огромный памятник Ленину через все эти ворота. Зачем – никто не знает. Это и есть коммунизм. Это и есть коммунизм, это и есть построение коммунизма. Надо протащить, придумать как, через каждые ворота – триумфальные, футбольные, еще какие-то… Протаскивать по-разному, может быть, его придется распилить на некоторые части, а потом собрать, а в следующие ворота он не пролезает и, может быть, ему нужно приделать крылья, чтобы он, не знаю, как стрекоза пролетел… Или там, не знаю, какие-то машины пригнать сюда, десятки человек этим занимаются. Одновременно идут какие-то тексты, идет какое-то развитие сюжета, если надо… Но они занимаются в это время построением коммунизма, который физиологизирован в этой никому не нужной, жестокой, дурацкой, дорогой игре: протащить памятник Ленину через ворота, через которые протащить его нельзя – это и есть сюжет. Протащить нельзя – это очевидно, а они протаскивают…
Мне кажется, что пафос на пафос – это будет фига с маслом, а не смысл. Вот когда у Платонова какие-то вещи серьезные о мировом счастье, и вдруг там будет рушиться памятник Родине-матери, то немножко это пафос на пафос. А когда это практическая деятельность: надо чистить паровоз, надо обтирать его тряпочкой, чтобы он блестел, надо подкидывать уголь и надо прогнать того, кто не умеет это делать или плохо тряпочкой протирает, и протереть это самому, ведь на паровозе можно приехать в коммунизм. В этой конкретности все дело… Или орошение, или какое-то море нужно перенести из одного места в другое… Все верят, что тогда будет счастье. Вот как море переносят в другое место? Как море перенести в пустыню? Если можно было бы придумать театральный эквивалент этой глупости… Вот в советские годы была такая идея, где-то, наверное, в шестидесятых годах, повернуть сибирские реки вспять, чтобы они не так шли, а наоборот. Это ради чего-то было придумано. Тогда энергии будет больше? Или они вливаться будут в Казахстан, не знаю… Но что-то будет хорошее. Счастье будет…
То есть какие-то практические способы для достижения всемирного счастья. Протащи Ленина, и будет счастье… Протащить невозможно, и счастье невозможно, и коммунизм невозможно построить… Но на самом деле – азартно. Вот протащи, вот через двенадцать протащил, через тринадцатую не протащишь. Просто так построено, что нельзя. Коммунизм отменяется, будут Олимпийские игры. В восьмидесятом году была такая шутка, потому что при Хрущеве было, что в восьмидесятом году люди будут жить при коммунизме. А в восьмидесятом году были Олимпийские игры, и была шутка, что вместо объявленного коммунизма будут Олимпийские игры.
Коммунизм – это когда все будет цветное и хорошо. Вот начистить все детали паровоза нужно для того, чтобы приехать в коммунизм… Начистить детали паровоза – это есть алхимия. Оросить все земли, сделать паровую машину и – вперед. Вот он, коммунизм уже близок… Такая азартная и жестокая игра. Можно кого-то и задавить, и похоронить здесь, и гроб какой-то сделать деревянный, и положить туда этого покойника, и продолжать протаскивать… И вдруг какие-то птицы пролетели, у него «Джан», помнишь, это птица, которая летит над раненым, и он стреляет в нее снизу. Какие-то птицы прилетели, вдруг какие-то странные птицы, фламинго пошли вереницей здесь почему-то. Что, фламинго уже пошли? То ли это Африка, то ли это рай, то ли коммунизм уже близко? Слушайте, фламинго уже пошли… Ведь какой же коммунизм без фламинго? Вот фламинго пошли… Мы с Инной в больнице были – там показывают такие психоделические картины животных, ну, пока я ее ждал, я сидел, смотрел – фламинго идут там, сто, двести, пятьсот… Пятьсот фламинго идут в ногу по воде! Красота, это просто коммунизм… Вот еще шаг, и будет коммунизм… Идущие фламинго. А эти Ленина протаскивают. Тут какая-то ирония… На Платонова, мне кажется, не надо давить… Ты прислушайся к себе, потому что есть Платонов, есть ты. Я сторонний наблюдатель и оценщик. Но тут важна тонкость подхода. Как Гоголя нужно себе присвоить, так и на Платонове надо покачаться и подпрыгнуть. Смотреть я буду на прыжок. Но оттолкнуться надо от Платонова. Я смотрю, как ты прыгаешь по поводу Платонова. А Платонов – это такая больная вещь, которая у меня очень сильно расчесана. Очень сильно… У меня есть набор чувств по этому поводу, и я бы не хотел, чтобы ты делала так же. Не дай бог, не надо… Но чтобы ты это знала… У тебя их меньше, этих чувств, просто потому, что ты меньше об этом думала. Чтобы ты это знала, чтобы ты не оставляла комки земли, как бы, ну, типа я уже распахала, все, пора сеять. Не пора… Не пора… Надо каждый, каждый комок, нам нужно каждый кусок земли – вот так вот разрыхлить.
Он не просто хотел убить буржуазию, а ради светлого будущего. И он очень на самом деле жалел человека. Когда я узнал, что он призывал убить буржуазию, это было для меня какое-то открытие нелогичное: как этот человек – страдающий, гонимый и умирающий из-за того, что он сына, больного туберкулезом, поцеловал, сына, который сидел, – как он ошибся! Сам-то он писал про страдающих людей, каких-то страдающих неандертальских детей, которые вот именно что-то куда-то протаскивают, веря, что это путь в коммунизм. А коммунизм для них – это значит выбраться из этой грязи, где они живут. Значит, надо паровоз почистить, и он пойдет, и он повезет нас… Я недавно читал, что Ленин и компания, когда они делали переворот, они, вообще, думали,
