и замкнутым, и его отправили в санаторий, из которого он сразу же захотел уйти. О. Люстиг сумел уговорить его остаться, брат обещал. «Через два дня он отправился якобы прогуляться по саду санатория, а сам перелез через забор, добрался до ближайшего жилого квартала, поднялся на одиннадцатый этаж первого попавшегося высотного дома и бросился вниз. Его пример с опозданием на несколько десятилетий еще раз доказал, что мусульманин не может вернуться к нормальной жизни»[474]. Не случайно практически не существует фотографий и тем более видеозаписей, на которых были бы зафиксированы мусульмане, так как фото– и видеосъемки, которыми сегодня располагает наука, делались в подавляющем большинстве случаев после освобождения лагерей.
Непостижимость такого явления, как мусульманин, заставляла некоторых исследователей стараться проникнуть в их сущность в логике парадокса. Так, философ Э. Факенхайм утверждал, что мусульманин Концентрационного мира «является самым примечательным, если не единственным, вкладом Третьего рейха в мировую цивилизацию. Он стал подлинным нововведением Нового порядка». Уникальность мусульманина, как считает Э. Факенхайм, заставляет нас считать уникальными и тех, кто сумел превратить человека в мусульманина, и вызывает вопрос: «Мог бы Иисус из Назарета быть превращен в мусульманина?»[475] Не стоит пытаться ответить на риторический вопрос, но следует обратить внимание на то, что Э. Факенхайм точно определил координату, в которой существовал Концентрационный мир – от эсэсовца до мусульманина, от античеловека до не-человека, координату, в которой человек лишь переходная ступень от одной точки к другой. Апофеоз насилия и апофеоз безволия, когда мусульманин и эсэсовец не могут существовать друг без друга, является в Концентрационном мире необходимым условием взаимной экзистенции. Нельзя не подчеркнуть, что внутренний мир условного эсэсовца так же непостижим до конца, как и мир мусульманина, и являет собой нерешаемую задачу со многими неизвестными.
Совпадение человеческого и не-человеческого в мусульманине, смешение их до полной неразличимости делало мусульманина апорией Концентрационного мира. Возникновение мусульманина стало знаком того, что в этом мире окончательно исчезли различия между бытием и небытием, допустимым и невозможным, то есть возникло инакобытие, которое невозможно определить в привычных категориях. «Лагеря уничтожения, – писал Д. Агамбен, – представляют попытку решить вопрос о различении человеческого и нечеловеческого, которая в конечном итоге уничтожила саму возможность такого различения»[476].
В заключение следует обратить внимание на то, что мусульмане, невзирая на отвращение к ним как остальных заключенных, так и администрации лагеря, при своей почти полной неспособности работать, то есть хоть как-то оправдывать свое пребывание в лагере и в жизни, тем не менее не истреблялись администрацией лагерей сознательно. На протяжении всех лет существования Концентрационного мира они оставались неотъемлемой частью лагерной системы. Это заставляет предположить, что они, их состояние, внешний вид были необходимым условием существования этого мира, условием, поддерживающим равновесие и относительную «гармонию» частей, каждая из которых была на своем месте. В противном случае мусульмане были бы отторгнуты или кооптированы системой. Тем не менее, как говорилось выше, практически никто из мусульман не дожил до освобождения, а выжившие умерли вскоре после него.
Язык
Язык концентрационных лагерей представлял собой интересное, многоуровневое явление, которое можно назвать лингвистическим оформлением Концентрационного мира, а также одним из главных инструментов приватизации реальности в пределах этого мира. Строй, состав и особенности этого языка уже неоднократно становилась предметом изучения. У истоков этого предмета стоял немецкий филолог В. Клемперер, который на основе дневниковых записей, сделанных в Германии в 1945–1946 годах, написал работу «LTI. Язык Третьего рейха»[477], которая вышла в 1947 году. Клемперер не касался темы языка нацистских концлагерей, но он на основе филологического анализа и, главное, личных наблюдений и опыта показал, как рождается и функционирует «язык, который сочиняет и мыслит за тебя», как тоталитарная власть конструируется, растворяется в языке и подчиняет себе человека.
Следует отметить, что формально Клемперер не был первым, кто начал разработку проблемы языка нацистской Германии, – еще в 1933 году этой темой заинтересовалась Ингеборга Зейдель-Слотти, которая сразу после победы нацистов стала составлять картотеку языка Третьего рейха и занималась этим до своего отъезда из Германии в 1938 году. Однако накопленный материал был ею систематизирован и издан в виде монографии под названием «Языковые изменения в Третьем рейхе: критическое исследование влияния фашизма» только в 1961 году[478], когда историографическая база данной темы успела пополниться еще несколькими работами.
Не менее важной попыткой анализа тоталитарного языка нацистской Германии была работа (часто сегодня остающаяся в тени исследования Клемперера) Дольфа Штернбергера, написанная в соавторстве с деятелем культуры Герхардом Шторцем и писателем Вильгельмом Э. Сюскиндом. Под названием «Словарь недочеловеков» она впервые вышла в 1945–1948 годах в журнале «Die Wandlung» и затем была напечатана отдельным изданием в 1957 году[479]. Штернбергер считал, что язык сыграл очень важную роль в формировании социума, и особенно элиты нацистской Германии, и поэтому после войны должен приобрести статус обсценного, недопустимого для употребления языка. В свой словарь Штернбергер собрал несколько десятков, казалось бы, обычных слов, наиболее часто употреблявшихся в нацистской Германии (как, например, «уход», «сектор», «представитель», «выполнять», «организовывать» и т. д.), но приобретших совершенно иное значение и, на взгляд Штернбергера, намертво связанных с прежней системой.
Поэтому он предлагал немецкому послевоенному обществу прекратить употребление этих слов в принципе. Например, использование слова «представитель» в словах «представители торговли / промышленности / церкви» казалось ему продолжением нацистских штампов, таких как «представители партии, государства и вермахта». Однако он остался непонятым. «В течение долгого времени мы верили, – писал он, – что этот бесчеловечный язык, грамматика, весь его чудовищный словарный состав, которые были самым ярким выражением диктатуры, рухнули вместе с ней. Но поскольку ничего нового, положительного в языковом смысле не возникло, немецкий обыватель продолжает и сегодня свободно пользоваться этой лексикой. «Словарь недочеловека» продолжает быть словарем немецкого языка и в наши дни»[480].
В 1946 году в сборнике «Мы были в Освенциме»[481], куда вошли рассказы трех бывших узников этого лагеря (Н. Седлецкого, К. Ольшевского и Т. Боровского[482]), был опубликован глоссарий лагерного жаргона из 64 слов. Комментарии к глоссарию сделал Т. Боровский, и эти комментарии стали отдельным социолингвистическим исследованием, направленным на понимание феномена Концентрационного мира, и одной из первых попыток подобного анализа языка этого мира. Еще одна попытка создания словаря лагерного языка принадлежат узнику Эбензее Д. Барте, который, еще находясь в лагере, на отдельных клочках бумаги записывал термины и делал их расшифровку[483].
Почти в одно время с этими работами выходит статья Б. Унбегауна «Славянские жаргоны концентрационных лагерей»[484]. Выдающийся лингвист,
