Андрея забрал скот, людей побил, что угрожали друг другу, что Андрей на Мызу ездил панну Домицеллу отговорить, что, если бы братья когда-нибудь встретились, упаси Боже, в костёле, могло дайти до дуэли. Особенно фанатизм розвадовского пана был неслыханным.
По всему соседству молнией пошла новость о прибывшем после стольких лет Шнехоте. Сопровождали её тысячи басен, добавлений, история его прошлого, самые особенные пророчества на будущее. Выходили из себя из-за того, что пан Андрей сидел взаперти, никому не давая себя видеть, когда все так желали его увидеть. Рассказывали также чудеса о привезённых им богатствах, о сундуках, полных золота, которые десять человек поднять не могли, и т. д.
До поздней ночи у пана Пятки диспутировали о том, а под влиянием зеленяки и водки хозяин пришёл к полуночи к сильному убеждению, что святейшей его обязанностью есть поиск покупателя Побережа, причинившего ему и детям кривду из-за подлого приобретения. Озорович пожимал плечами и смеялся, однако же, принял это ad referendum… Похорыло в отменном настроении поехал ночевать у Шмула.
VIII
На протяжении всей зимы дела оставались почти без изменения; между братьями с одной стороны угрозы, с другой равнодушное терпение – напрягали отношения. Чем с более презрительным холодом обходился с ним наследник Побережа, тем Ян становился более фанатичным. Однако же после рассмотрения состояния вещей, не имел его за что законно зацепить.
В Побереже готовилось к весне восстановление усадьбы и какие-то большие улучшении в запущенном хозяйстве. На требование Пятки новый владелец ответил пожертвованием, брошенным ему из милости, велев только ему вполне от всех претензий на будущее квитанцию о расчёте подписать. Пятка по совету адвоката принял это, но стал самым непримиримым неприятелем пана Андрея, не в состоянии из него уже высасывать дольше.
Единственным до сих пор заметным результатом этого события было то, что панна Домицелла, несмотря на настойчивость старого конкурента, сдержала последнее слово. Казалось, что льстила себе, что её очарование производит впечатление на другого, предпочла бы Побереж Розвадову, а те обитые сундуки, о которых рассказывали, может, также этому способствовали. Тем временем пан Андрей после первых посещений, хоть до него через арендаторов доходили новости, что там бы его очень хорошо видели, что его ожидали, не поехал больше на Мызу. Пан Ян бывал, несносно надоедая, по два раза в неделю. Когда так прошло полтора месяца, пани Зубовская начала на дочь налегать, жаловаться, просить, убеждать, доказывать, что ей на иве грушек захотелось, что и этого потеряет, и того не приобретёт, и почти вынудила панну Домицеллу, что, насмеявшись, наплакавшись, наконец колечками обменялась со старым паном Яном.
С неизмеримой поспешностью начались зимой приготовления двора к свадьбе, которая должна была состояться на масленицу. Очищали покинутый дом, свозили что не хватало, хотели, насколько позволяла возможность, выступить.
Пан Ян точно помолодел, неизмерно крутился. Он, действительно, также имел много дел, потому что панна Домицелла, чувствуя, что делала из себя для «старого гриба», как она говорила открыто, жертву, требовала от него надлежащую ей компенсацию.
Диктовала, как должен быть устроен дом, что где хотела в нём иметь, а, имея княжеские вкусы и совсем не считаясь с мужниным состоянием, навязывала ему огромные долги. Наречёный пан тихо шипел, обещая себе отплатить за это позже, кода жена уже будет в доме, но молчал и был послушный…
Панна Домицелла, с завязанной головой, злая, гневная, кислая, заранее поила бдущего мужа брачным уксусом и желчью.
Приближалась свадьба. Пани Зубовская хотела её иметь шумную и густую, а прежде всего людную. Шнехота так порвал со всеми отношения, что ему неизмерно трудно было найти приятелей. Многочисленные родственники пани экс-кассировой, по правде говоря, обещали прибыть, а было их достаточно на Сапежинском дворе, степень родства которых и колигации узнать было трудно, – но со стороны супруга число приятелей нашлось весьма ограниченное. Те, с которыми издавна не жил, как Пятка с женой, Сикора, Завадский, Похорыло, были приглашены шёпотом. Из более дальних околиц также забытые люди, к которым специально ездил Шнехота, обещали прибыть.
Венчать должен был, естественно, наш пробощ старичок, а так как у него неслыханно лежало на сердце согласие, под предлогом предсвадебного экзамена поехал в Мызу, где гостил очень редко. Он знал этих женщин по костёлу и исповеди, но когда они, привыкшие к надушенным ксендзам, как-то кисло его принимали, искоса поглядывая на посеревшую сутану, – оставил их в покое.
Невзирая на это, за неделю перед торжеством, после последнего объявления, возок пробоща подкатил к усадьбе в Мызе. Уже в окно панна Домицелла его узнала и, сама не имея охоты скучать (как она говорила) с простым ксендзем, не знающим французского, выслала к нему мать. Приняли его как принимают надоеду, которого вежливость не позволяет отпихнуть. Вышла Зубовская надувшаяся, рассеянная, сверху поглядывая на ксендза, который на это ни в коей мере не обращал внимания. Она его трактовала как что-то нищее, он её как овечку, которая сбилась с дороги.
После нескольких вступительных слов ксендз приступил к делу.
– Моя капелланская обязанность, – сказал он, – пользоваться каждым обстаятельством, дабы между моими прихожанами привить согласие и братскую любовь. Вам известно, пани благодетельница, что Шнехотовы друг с другом как кошка с собакой…
– Мой ксендзик, – прервала Зубовская, – что о том сказать, когда будущий мой зять, пан Ян, говорит, что это самозванец.
– Как живо, – отозвался ксендз, – он его не видел с детства. Было бы святым делом доброго прогноза для будущей жены пана Яна, чтобы они в согласии жили.
– А! Оставь же нас в святом покое! – огрызнулась Зубовская. – Тебе также захотелось, чтобы мы… вдавались в эти запутанные дела – а что нам следует?
– Господь Бог бы благословил, душечка… – начал ксендз, хотел сказать, согласно обычаю: дорогая душечка, но нахмуренные брови на лице женщины закрыли ему уста. – Господь Бог бы благословил, – поправился он… и вздохнул.
Зубовская ходила по покою, золотым пёрышком ковыряя в зубах и имитируя движения княгини, а на ксендза почти не обращая внимания. Пробощ молчал.
Задумчивая хозяйка постоянно прохаживалась, наконец остановилась перед пробощем.
– Где это слыханная вещь, мой ксендз, – сказала она, – чтобы духовенство вдавалось в такие дела? Позволь сказать тебе, что это неуместно… Я ксендза при алтаре и в ризнице знаю, но чтобы мне советы давать…
Она пожала плечами, старичок поднял голову, послушал внимательно, милостивым выражением лицо его дивно озарилось. Молчал, но двинулся, чтобы подняться.
– Я моих овечек, – сказал он медленно и мягко, – знаю у алтаря и везде, где встречаюсь с ними, потому что никогда капелланом и ксендзем быть не перестану. Я поведал, что мне велела совесть, а поэтому, когда это кажется неподходящим и излишним – слава Иисусу Христу.
Пани Зубовская, которая, может, ожидала и готовилась
