– Мама, я же прошу не мельчи! Они должны быть одинаковыми, а не мелкими!
Бабушка помогает матери готовить «немного праздничный» ужин по случаю нашего возвращения и нарезает салат, но, конечно, соответствовать стандартам моей матери сложно. Бабушка с обидой поджимает губы, но не спорит.
– Быть женщиной… значит быть нежной, ласковой… всегда ухоженной… причёсанной! Аккуратной! Не забывать чистить зубы и вовремя срезать ногти! Хотя про ногти, это не отсюда… А… Эм… там я не знаю… мудрой быть… – перебирает варианты мать.
– Это странно… – говорит бабушка.
В её тоне вселенская задумчивость. Я замираю, потому что бабушка – тот человек, которого стоит послушать.
– Что странно? – напоминаю ей о себе, потому что она явно провалилась в раздумья так глубоко, что забыла о нас.
– Твоя мама даже не осознаёт этого, но она родилась с фундаментальным знанием о том, что значит быть женщиной. Оно было в её крови с того момента, как она открыла глаза и увидела, что мир делится на мужчин и женщин. А вот я… у меня ушли не годы – десятилетия, чтобы это понять.
Бабушка кладёт нож, которым она умеет нарезать только мелкие, а не «одинаковые» кусочки моркови, картофеля и колбасы.
– Быть женщиной – это знать, в какой момент довериться мужчине. Суметь сделать это без страха.
– Да ну, ба! – возмущаюсь я.
Не ожидала я от неё такого ответа. Он никак не вписывается во всё то, что твердят нам в школе про равенство полов и отсутствие между ними различий, да и вообще в общеполитическую обстановку в мире.
Но и мать поддакивает бабуле, яростно кивая головой:
– Да-да-да, дочь! Именно это! Именно это и означает быть женщиной. Просто бабушка лучше сформулировала!
– А как насчёт «независимой и самостоятельной»?
– Ты спросила, что значит быть «женщиной», а не «модной», – напоминает бабушка.
Кажется, она забыла про свою обиду и теперь улыбается… так мягко, будто у неё на губах само солнце.
– Доверяя ему, ты наполняешь его парус попутным ветром, позволяешь проявить себя, доказать, что способен на многое… даёшь ему шанс стать мужчиной, отцом, любимым. И себе даёшь шанс стать женой, матерью, любимой. Это не значит быть слабее или глупее, это значит нуждаться в нём. И поверь, он будет нуждаться в тебе не меньше. Даже больше.
– Но думать станет, что главнее его нет на свете! – хохочет мать.
– А тебе не нужно быть главной… – говорит бабушка, – это важно для него, но не для тебя. Нет ничего хорошего в нынешнем «Всё-сама». Ты не лошадь, ты женщина. И для тебя главное – быть любимой, а значит оберегаемой. Защищаемой… всегда, любой ценой и несмотря ни на что.
У меня чувство, будто мою голову чем-то накачали, причём так, что черепная коробка вот-вот треснет. Это что-то так сильно давит на мозг, что мысли ворочаются с трудом.
Солнце, протискивающее свои лучи сквозь прутья изгороди, не касается моих глаз, а словно со всей дури лупит кувалдой по голове. Я мгновенно захлопываю веки и автоматически закрываюсь рукой, но мои движения такие странные… словно рука состоит не из твёрдых костей и упругих мышц, а из плоти устрицы.
Мне больно где-то в районе правового угла рта. Я осторожно трогаю это место и нащупываю приличный нарост. От страха иглы вонзаются в мои пятки, но потом я вспоминаю, что видела нечто подобное у Леннона: вначале у него были пузыри и раны, а позже, когда всё это стало заживать, образовалась твёрдая корка. Вот у меня сейчас именно эта стадия – заживления.
Заживления.
Заживление – это всегда выздоровление. Даже если голова ещё не в порядке и руки ватные, и глазам больно от солнечного света.
В груди словно только что случилась третья мировая, и сверхдержавы палили друг в друга водородными бомбами. До ужаса хочется кашлянуть, но судя по боли «в покое» делать это так страшно, что я держусь из последних сил. Когда они заканчиваются, и кашель всё-таки вырывается из моей гортани с присвистом и шипением, оказывается, что это не смертельно.
Да и глаза уже можно держать открытыми – не так больно, привыкли. Дневной свет тонкими неуютными нитями просачивается сквозь бреши в плетёной перегородке. В углу сипит голодный костёр – давно не подбрасывали дров. Возле стены, на деревянном брусочке, как на полочке, разложены шприцы с надетыми иглами. На них нет упаковок – видимо, это использованные, но не выброшенные.
Нечто мешает свету равномерно проникать сквозь щели в изгороди. Это нечто имеет силуэт человека.
– Эй! – пытаюсь окликнуть того, кто, вероятно, сидит за ней, но голос у меня такой слабый, что я сама себя еле слышу.
Человек начинает двигаться. Через пару секунд в проёме появляется голова – это Леннон. Он смотрит на меня с недоумением, но только вначале, потом его лицо то скомкивается, то расправляется, то улыбается, то кривится. Он подходит ко мне, осторожно трогает за руку, будто не верит, что я – это я. Потом проводит обеими ладонями по своему лицу, всё время повторяя:
– О, господи, слава богу, слава богу… Господи, спасибо тебе!
Я спокойно лежу, жду, пока он закончит благодарить бога.
– Я уже не верил… я уже думал, что, всё… А он… Он будет так рад! Как же он будет рад! Я думал, он убьет меня…
– Кто? – спрашиваю
– Он.
Леннон трёт руками глаза и щёки, но как бы ни старался скрыть происходящее, я вижу, что рыдает.
– Слава богу… – повторяет ещё тысячу раз. – Я думал, был уверен, что ты… А он… он отказывался. Он верил…
Леннон снова осматривает меня с ног до головы, теперь уже улыбаясь до ушей сквозь слёзы, гладит по плечу.
– Знаешь, – говорит, – в такие моменты уже всё равно, кого выберет девушка. Главное, чтобы живая была.
– А где он? – спрашиваю шёпотом.
– На охоту ушёл… тебе нужен бульон. Тебе много чего нужно… а у него не всё есть.
– Всё.
Леннон долго смотрит в глаза, потом кивает и соглашается:
– Всё.
Он приносит мне воды, я делаю пару глотков.
– Я хочу тебе признаться кое в чём, – вдруг говорит сдавленно.
– В чём?
– Альфа просил меня присматривать за тобой не только сегодня, а… всегда. Он сказал, это моя главная забота – приглядывать за тобой, когда он не может.
Я не знаю, что делать с этим признанием. Просто жду, что будет дальше.
– Я только хотел сказать… ты мне всегда нравилась, как человек и как… Это не важно. Я думаю, уверен, что мы… случа йно обменялись рюкзаками.
– Я помню. Ты уже об этом говорил.
– Да? А что ещё я говорил?
– Больше ничего. Только то, что вы случайно обменялись.
