за то, что он опубликовал свою книгу за границей, — сказал оробевший Дима. — Но для критики книгу прочитать нужно.
Неуверенно, и, как-то ссутулившись, Дима сошел по ступенькам в зал. Среди гула голосов раздались жидкие хлопки.
— Молодой человек сказал, что не читал книгу, — в голосе парторга была откровенная ирония. — Товарищ Шелепин тоже не читал этот пасквиль, так что же нам теперь не верить товарищу Шелепину? Или проигнорировать многочисленные письма трудящихся, которые приходят в средства массовой информации и в Центральный комитет нашей партии? Да, не читали, потому что нечего там читать, и мнение о поведении человека, которому наша Октябрьская революция не по душе, я думаю, будет единогласным.
Президиум выразил наше «единодушное» мнение, которое закрепил на бумаге, и оно пошло куда-то наверх… В конце концов, все мы были советскими, и нам в голову не приходило отказаться от завоеваний Октября…
— А что ты скажешь о книге? — спросила Валя.
— Не знаю, — ответил я на вопрос Вали, как мне книга?
— Революционно, но скучновато. Если честно, мне больше нравятся его стихи.
— Сталину тоже нравились, — заметил Боря.
— Это ты к чему? — спросил Саша.
— Да к тому, что при Сталине его за эту книгу — в ГУЛАГ без права переписки.
— А что особенного в книге, что его нужно в ГУЛАГ? Не понимаю, чего все всполошились, — пожала плечами Валя.
— Я тоже не понимаю, почему ее нельзя было издавать у нас? — поддержала подругу Нина.
— Да это как раз понятно, — заметил я. — У Пастернака проходит мысль о том, что революции для многих — это не путь к счастью, а трагедия. И те, кто призывает народ к революции, часто не задумываются, к чему это приведет… Вот вам и контрреволюция.
— Умно, но слишком прямолинейно, — не согласился Саша. — В книге поднимается много вопросов, и это скорее философская книга. Пастернак через биографию доктора Живаго затрагивает вопрос жизни и смерти, проблемы религии и революции в том числе.
— Ну, а, в конце концов, по Пастернаку, человек — букашка. Вот и вся идея, — сказал Боря.
— Ну, а зачем издавал книгу за границей-то? — сказала Оля.
— Да потому и издал, что у нас его издавать запретили. А если бы издали, капиталистам было бы и крыть нечем. А теперь получается, что он сыграл на руку врагу, — сделала вывод Нина.
— Правильно. Его склоняют и осуждают все, кому не лень, — заключила Валя.
— Если б только склоняли, а то предлагают вообще из страны выслать.
— А самое обидное, — сказал Саша, — что осуждают те, кто вообще не представляет, о чем на самом деле книга: «Я не читал, но осуждаю». Как можно осуждать, если не знаешь, что?
— Я где-то читал, что Пастернак выдвигался на Нобелевскую премию несколько раз. Так что ему премия не просто так с неба на голову свалилась, — сказал Боря.
— Так речь-то идет о том, за что дали. А дали за роман «Доктор Живаго».
— Почему только за это? — не согласился я. — По-моему, он получил премию и за стихи тоже.
— Не знаю, как вам, а мне книга не понравилась. Второй бы раз читать не стала, — категорично заявила Нина.
— На то она и книга, чтобы кому-то нравиться, кому-то нет. У каждой книги свой читатель, — подвела итог Валентина.
— По крайней мере, Пастернак, отдавая роман на Запад, не прятался за псевдоним, как другие. И за это ему честь. А что за книга его «Доктор Живаго», время покажет.
Саша сказал, что думал.
Глава 14
Прачечная. Столовая и студенты Крайнего Севера. На ликероводочном заводе. Тревожный звоночек. Среда заедает.
Быт наш не отличался сложностью. Рубашки и майки стирали в прачечной, которая располагалась в подвальном помещении. А носки, которые требовали частой стирки, мы стирали с мылом под краном с холодной водой. Горячая вода подавалась по расписанию.
Стиральные машинки еще оставались новинкой. Выпускал их Рижский завод РЭС, и появились они в свободной продаже раз в 50-х годах. Хотя, говорят, что партийная номенклатура пользовалась стиральными машинками американского производства уже в двадцатых годах; простое же население еще долго употребляло тазик и стирало руки о стиральную доску.
Когда появились первые стиральные машинки, появилась и реклама. Я помню, как в магазинах, где продавали дефицитные машинки, висел рекламный плакат: ««Пусть будет закрыта дорога к корыту!» и ниже: «Шагами большими — к стиральной машине!»
Обедали мы в студенческой столовой в основном корпусе института. Обеды стоил сравнительно дёшево: сытно поесть можно было за два рубля или два с полтиной с первым, вторым и компотом. Чай стоил двадцать копеек, а хлеб лежал на столах свободно: ешь вволю. У кого денег оставалось «впритык», за семьдесят копеек можно было наесться макаронами с томатным соусом. В таком случае подавальщицы, жалея студентов, вместо порции накладывали две.
Мы получали стипендию двести двадцать пять рублей и ревниво относились к студентам Крайнего Севера, которым выдавали талоны на бесплатное питание, а администрация их районов доплачивало еще какую-то сумму к госстипендии. Сытые якуты, эвенки и чукчи вызывали мелкую зависть, и их называли за глаза буржуями. Жировали студенты из Магадана, которым родители присылали по тысяче и больше рублей. Кстати, от магаданцев я впервые узнал, что короткое магаданское лето тоже радует жителей белыми ночами.
Иногда мы ходили на товарную станцию разгружать вагоны и тогда пировали.
Кто-то из наших старшекурсников рассказал о том, что студентов хорошо берут на временную работу в цеха ликёроводочного завода, потому что студенты не пьют до упаду и к труду относятся более добросовестно, чем мужики с улицы, которые долго на этом предприятии и не задерживаются.
Мы пошли устраиваться на упомянутый завод вместе с Жорой Дроздовым. К нам присоединился наш однокурсник Ванька Карюк из Омска. Денег родители Ваньке присылали достаточно, но, как говорится, «За компанию и монах женился». Ванька был хорошим человеком, незлобивым, необидчивым и открытым, но способности имел посредственные и к тому же немного заикался. А поэтому учился с трудом, хотя зубрил прилежно, и я его видел всегда корпевшим над учебниками.
Нас поставили на конвейер в разливочный цех, где по известным причинам рабочих рук не хватало.
Сюда мы ходили после лекций и работали полдня. В первый день меня удивило, что в пределах разливочного цеха спиртные напитки лились водой и ничего не стоили. По конвейеру шли наполненные бутылки с водкой, перцовкой, ликерами и даже с рябиной на коньяке. Мы снимали продукцию с движущейся ленты и упаковывали в ящики. Случались сбои, когда кто-то из зазевавшихся не успевал снять с
