Джеймса.
Стоит отметить, что фантастичность «Пиковой дамы» начисто отрицало большинство советских исследователей, в частности Г. Гуковский, Н. Степанов, М. Алексеев. Напротив, западные и постсоветские литературоведы (Н. Розен, А. Коджак, Ф. Раскольников) посвятили мистическим и фантастическим аспектам повести серьезные работы.
Как «Пиковая дама» соотносится с готической литературой?
Вопрос о фантастичности «Пиковой дамы» с неизбежностью приводит к Гофману. 1820–1830-е – время, когда русские прозаики увлекались Гофманом всерьез. Пушкин внимательно читал Гофмана во французских переводах. Образ небогатого инженера Германна возможно соотнести со студентом Бальтазаром из «Крошки Цахеса» или монахом Медардом из «Эликсиров Сатаны» (романа, в котором по сюжету появляется игра в фараон); наконец, гибельное очарование карточной игры, способной свести с ума, – тема гофмановской новеллы «Счастье игрока». Характерно, что историю о трех картах Германн сначала называет сказкой – дает вполне гофмановское жанровое определение. Однако, как указывает А. Гуревич, герои, вовлекаемые потусторонними силами в макабрические перипетии, у Гофмана изначально невинны – у Пушкина же в Германне с самого начала есть некая душевная червоточина, делающая его уязвимым{136}. В «Пиковой даме» Пушкин уже критически относится к романтическому устройству биографии гофмановских героев: «Пушкин не просто изображает помешательство Германна как духовную смерть, но, средствами пародии, отсекает всякую возможность оценить помешательство как путь к горнему миру или к истине»{137}.
Гофман – один из самых заметных представителей готической литературы (хотя его творчество выходит за ее пределы), но были и другие, исключительно популярные в России в начале XIX века: например, Анна Радклиф, под чьим именем даже публиковались оригинальные произведения русских подражателей, и Хорас Уолпол, чье знаменитое имение Строберри-Хилл в Англии, построенное в манере готического замка, не знало отбоя от посетителей – там бывал и Борис Голицын, сын княгини Натальи Петровны, которую считают прототипом старой графини из «Пиковой дамы»{138}. Есть вероятность, что претекстом «Пиковой дамы» был роман шведского романтика Класа Ливийна «Пиковая дама: роман в письмах из дома умалишенных» (1826), герой которого попадает в сумасшедший дом, десять раз поставив на пиковую даму.
1830-е – время, когда интерес к готике угасает, и Пушкин отсылает к ней не без иронии, например упоминая «готические ворота» или окружая визит Германна к графине мрачным антуражем – ночной непогодой, таинственной темнотой. Однако популярность «Пиковой дамы» отчасти связана с тем, что ее воспринимали как опыт в хорошо известном жанре. Он был востребован и благодаря интересу к мистике, свойственному русскому дворянству 1830-х{139}; так, упоминание «скрытого гальванизма», под действием которого будто бы качается в кресле старая графиня, намекает на «гальванические силы» – еще загадочные для общества 1830-х электрические явления; с этим же пластом научно-мистических ассоциаций связано упоминание «Месмерова магнетизма»[67] – феномена времен триумфа графини в Париже. Другой аспект готического романа – его мрачность, драматичная мортальность. Когда старая графиня просит прислать ей каких-нибудь романов, «где бы герой не давил ни отца, ни матери и где бы не было утопленных тел», она намекает на наследующие готике французские романы «кошмарного жанра» – произведения Виктора Гюго, Эжена Сю, Жюля Жанена (перевод романа «Мертвый осёл и гильотинированная женщина» был в 1831 году скандальной новинкой) и других «неистовых романтиков». Замечательно, что при этом графиня и слыхом не слыхивала о том, что на свете есть русские романы.
Как устроена речь героев «Пиковой дамы»?
Исследователи обращали внимание на то, что в речи героев «Пиковой дамы» – по сравнению с «реальной жизнью» – существуют несообразности. Так, Томский, рассказывая анекдот о своей бабушке, обставляет его как настоящее художественное произведение, с внутренней прямой речью и колоритными деталями: «Приехав домой, бабушка, отлепливая мушки с лица и отвязывая фижмы, объявила дедушке о своем проигрыше и приказала заплатить»{140}; Виктор Виноградов замечает, что «формы выражения, присущие рассказу Томского, неотъемлемы от стиля самого автора»{141}. Мечтательная Лизавета пишет Германну письма и дает указания о том, как выбраться из дома, совершенно четким, даже суховатым слогом. Рассудительный Германн сначала пишет Лизавете любовные письма, скопированные из немецких романов, затем заражается страстью по-настоящему; появившись у графини, он покорно просит ее, возвышенно умоляет, рационально увещевает, наконец, грубо запугивает – эти переходы из одного эмоционального состояния в другое свидетельствуют не о его переменчивости, но о том, что он намерен добыть тайну любыми средствами. Сама графиня прибегает к «простонародно-барской» речи («Что с тобою, мать моя? с голосу спала, что ли?»), но в роковую минуту «ее единственная фраза… свободна от “жанра”, который так густо окрашивает весь ее образ в другое время: “Это была шутка, – сказала она наконец, – клянусь вам! это была шутка!” Также и белая женщина, что приходит к Германну ночью, чтобы открыть ему тайну, тоже не говорит колоритным языком прежней барыни»{142}. Таким образом, здесь можно говорить о двух речевых характеристиках – «масочной» и подлинной. Двойственность речевых характеристик героев усиливает мотив двойственности, первостепенный вообще во всей повести.
Какова роль эпиграфов в «Пиковой даме»?
Эпиграфы не только предвосхищают содержание глав, но и указывают на авторскую позицию, которая не проявляется в повести напрямую. Их явная ироничность делает эту позицию двусмысленной – и, таким образом, предлагает читателю самому судить о содержании и смысле «Пиковой дамы».
Эпиграф ко всей повести – «Пиковая дама означает тайную недоброжелательность» – отсылает к некоей «новейшей гадательной книге». Это бытовое предсказание ни к чему не обязывает, но идея тайны в нем сразу сопоставлена с идеей беды. Пушкин не называет конкретную книгу, тем самым будто указывая, что точные данные здесь и не важны: перед нами отсылка к гаданиям как таковым.
Первая глава предваряется стихотворением:
А в ненастные дни
Собирались они
Часто;
Гнули – Бог их прости! –
От пятидесяти
На сто,
И выигрывали,
И отписывали
Мелом.
Так, в ненастные дни,
Занимались они
Делом.
Это стихотворение Пушкин сочинил в 1828 году и отправил в письме Петру Вяземскому. Его редкая метрика отсылает к двум песням декабристов и компаньонов по альманаху «Полярная звезда» – Кондратия Рылеева и Александра Бестужева: «Ах, где те острова» и «Ты скажи, говори». В первом варианте вместо «Бог их прости» стояло «мать их ети», разумеется невозможное в печати. Это стихотворение, так сказать, вводит в курс: в нем присутствуют карточные термины и реалии («гнуть от пятидесяти на сто», то есть вдвое повышать ставки), оно задает несколько ироническое отношение к игорному миру.
Второй главе предшествует «светский разговор», основанный на шутке Дениса Давыдова: «II paraît que monsieur est décidément pour les suivantes. – Que voulez-vous, madame? Elles sont plus fraîches» («Вы, кажется, решительно предпочитаете камеристок. – Что делать? Они свежее»). Как замечает О. Муравьева, с повествованием этот эпиграф соотносится «лишь условно. Германн действительно “предпочел” разыграть роман с Лизой, нежели с самой старухой»{143}; пренебрежительный и в то же время игровой тон, тон флирта этого эпиграфа намекает на несерьезность предполагаемого романа.
Эпиграф к третьей главе – из «переписки»: «Vous m’écrivez, mon ange, des lettres de quatre pages plus vite que je ne puis les lire» («Вы пишете мне, мой ангел, письма по четыре страницы, быстрее, чем я успеваю их прочитать»): повесть близится к кульминации, которую задерживает описание оживленной любовной переписки Лизы с Германном (начатой, как мы помним, клише из немецкого романа). «Ангелом», очевидно, называет Германна Лиза{144}; в четвертой главе ей предстоит жестокое разочарование, на что намекает очередной эпиграф – вновь из «переписки»: «Homme sans mœurs et sans religion!» («Человек, у которого нет никаких нравственных правил и ничего святого!») Для убедительной имитации переписки проставлена даже дата, хотя на самом деле фраза происходит из стихотворения Вольтера «Диалог между парижским жителем и русским». Отметим, что после декабристов это вторая отсылка к вольнодумным, неподцензурным источникам.
Эпиграф к пятой главе – вымышленная цитата из шведского
