Домой летел. Останавливаясь на линии светофоров, улыбался пешеходам и водителям соседних автомобилей. Конечно, сама. Она, в сущности, всегда сама выбирает «мизансцены».
Ленни сидела на балконе, разложив бумаги — черновики своего нового, не оформившегося еще замысла. Тут же на столе лежали срезанные цветы, которые забыли отправить в вазу. Ожогин не удержался и сразу в деталях выложил все о встрече с профессором. Неожиданно полил дождь, они переместились в комнату. Она хохотала, слушая его рассказ. Ожогин даже попытался обидеться: он так старался… важны нюансы… нельзя допустить промах… журналы из Франции… А она, пожалуйста вам, хохочет! Он растерянно сидел в кресле, опять по-детски набычившись, а она уже тормошила его, устроившись на подлокотнике. И снова ее апельсиновый запах, и почему-то испарилась шелковая блузочка, и он придерживал ее ладонью за голую спину, а она так весело позировала ему голыми, порозовевшими от первого солнца плечами.
— Ведь день еще, милая. Совсем светло. Думаешь, можно? Смотри — балкон широко открыт. — Он теребил край покрывала, пытаясь прикрыть ее неугомонное тельце от ветра и случайных глаз.
— Мизансцена ты моя любимая… — шептала она, еще смеясь и уже опутав его долгожданным счастьем. Так и не выпустила из кресла.
Снова ему казалось, что в руках у него ворох неведомых цветов, они распускаются, оживают, поют. Ласковые губы Ленни не отпускали его ни на секунду. На ней давно не было никакой одежды. Как это случилось, ему было неведомо. Соединяясь с ней, он оказывался в ее таинственном мире и, наверное, видел то, что видела она. Он давно стал бесплотным. А ее запрокинутая шея, тонкие косточки плеч, возмутительно веселая подростковая грудь, которая чуть ли не подмигивала ему, коленки, ловко обхватившие его, и пятки, оказавшиеся у него за спиной! Если бы она не придержала его стон ладошкой, то… Ведь прислуга испугается. Какая разница! И к какому философу идти с вопросом: разве можно ангелам делить со смертными ложе любви? И вот еще вопрос: неужели действительно в такие минуты через ее прозрачную кожу он видит чудеса, которые творятся в ее неуловимом воображении? Волшебный скачущий экран, гуттаперчевый, податливый — если бы он смог ей это описать! Но это все равно что пересказывать сон — он тает между слов.
…Он возник внезапно и на фоне розовых кустов и цветущих магнолий выглядел довольно дико в своих лаковых штиблетах и панталонах со штрипками. Просто однажды Ленни с Ожогиным вернулись домой и обнаружили на террасе пухлого господина, невозмутимо попивающего кофе.
— Анатольев! — воскликнула Ленни. — Вы как здесь?
— Прислуга впустила, — невозмутимо ответствовал Анатольев, не поднимаясь с места.
— Как вы в Ялте?
— За вами, Еленочка распрекрасная! За вами!
Ленни расхохоталась. Евграф Анатольев в своем репертуаре. Она бросилась в плетеное кресло и свернулась калачиком. Ожогин сел к столу.
— Да говорите толком, Анатольев! Без загадок.
— Никаких загадок, милая Элен. Собирайтесь, грузите коробки с фильмой — едем в Париж на выставку. Все договоренности — у меня в кармане. Я сразу понял, с каким шедевром мы имеем дело, сразу оценил вашу фильму по достоинству! Не то что эти… А, ладно! Что говорить о мелких людишках! Так что, сестрица Аленушка, едем?
Ленни открыла было рот, чтобы ответить, но в разговор вмешался Ожогин.
— Простите, господин Анатольев, если не ошибаюсь? — неприятным голосом сказал он. Анатольев кивнул. — И речь, как я полагаю, идет о мадемуазель Оффеншталь? — Слова «мадемуазель Оффеншталь» Ожогин произнес с особенным нажимом. Ленни хмыкнула. Понятно, что фамильярность и панибратство Анатольева, его легкость в обращении, которые в ходу у друзей-авангардистов, все эти «Еленочки распрекрасные» и «сестрицы Аленушки», которых сама она и не замечала, непонятны и неприемлемы для Ожогина. Анатольев между тем с изумлением глядел на него.
— Ну да, — сказал он. — Именно о мадемуазель и именно об Оффеншталь речь и идет.
— Так потрудитесь обращаться к даме соответственно. Это первое. А второе — на каком основании вы собираетесь везти фильму мадемуазель Оффеншталь на Парижскую выставку?
— На каком? — взвизгнул Анатольев. — А на таком, что я — продюсер этого шедевра! На таком, что я субсидировал и отправил синематографическую колонну в путь! И пленки принадлежат мне! И прокат по всему миру — тоже!
— Продю-юсер! — насмешливо протянул Ожогин. — А известно ли вам, уважаемый продюсер, что у мадемуазель Оффеншталь заключен контракт со студией «Новый Парадиз» на все показы ее фильмы?
— Какого черта?! — заорал Анатольев. — Пленки мои! Я пострадал! Я стал жертвой террористов! Пуля, летевшая в основоположника, в гения, попала в меня!
— В вас?! Помилуйте!
— Да, в меня! В фигуральном смысле! Как духовный рикошет! Я стал жертвой грандиозного скандала! Я… Я… В конце концов, все, что сняла Эл… — Ожогин нахмурился. — …мадемуазель Оффеншталь за время пробега автоколонны — мое!
— Но этих съемок не существует!
— То есть! — Анатольев вскочил, опрокинув плетеное кресло. — Вы уничтожили… уничтожили… бесценный… вы — преступник, милостивый государь! Да, преступник!
— Ничего я не уничтожал. Кадры, снятые во время автопробега, смонтированы в фильмовый материал, а смонтированный материал принадлежит «Новому Парадизу». Кроме того, мадемуазель Оффеншталь сделала за наш счет большую досъемку.
Анатольев упал обратно в кресло и застонал. Ленни, едва сдерживаясь от смеха, глядела на него и — с удивлением и интересом наблюдала за Ожогиным. Впервые на ее глазах он вел дела, бился за свои права. Он весь подобрался, лицо его приобрело несколько сонное выражение и в то же время стало жестким. Тон был неприятным — Анатольев явно ему не нравился. Видно было, что он не уступит Анатольеву ни сантиметра пленки. «Что он там говорил, будто я распадаюсь на тысячи осколков и он никак не может понять, какая я настоящая? А сам-то? Только кажется монолитом. А на самом деле… Удивительно! И какой жесткий, суровый, пружинистый! Интересно, что же еще в нем кроется?» Она встала, подошла сзади к Ожогину и положила руки ему на плечи. Он накрыл ладонью ее руку и слегка похлопал, мол, не волнуйся, все в порядке.
— Послушайте, Анатольев! — вдруг звонко сказала Ленни. — Вы правда хотите прокатывать «Фантом…»? А на черта вам это надо?
— Что? — пискнул Анатольев.
— Я говорю — вы что, в Рязань поедете? Или в Казань? Будете по Ярославской губернии грязь лаковыми штиблетами месить? В постоялых дворах клопов давить? Вы вообще-то в провинции когда-нибудь бывали? Или думаете много заработать? Так я вас разочарую. Это не мелодрама «Раба любви, утомленная солнцем». Много не наскребете. Я вот что вам предлагаю. Пусть продюсером будет господин Ожогин, а вас мы назначим художественным руководителем. Будете выполнять представительские функции. Поедете в Париж красоваться, шампанское пить. Чем плохо? Соглашайтесь! А в Рязань уж мы сами как-нибудь.
