языке, которого никто не понимал, и делал большие прыжки. Бургомистр был в отчаянии от этого неприятного перерыва, поэтому он решил совсем развязать галстук у молодого человека, с которым произошло, должно быть, что-то совершенно особенное. Но едва он сделал это, как остановился, остолбенев от ужаса. Вместо кожи человеческого цвета, шею молодого человека покрывала темно-бурая шерсть, и он тотчас же стал прыгать ещё выше и страннее, схватился лайковыми перчатками за волосы, сдёрнул их и — о диво! Эти прекрасные волосы были париком, который он бросил бургомистру в лицо, а голова оказалась обросшей той же бурой шерстью.
Он скакал по столам и скамейкам, опрокидывал пюпитры, топтал скрипки и кларнет и казался бешеным.
— Ловите его, ловите его! — закричал бургомистр совершенно вне себя. — Он с ума сошёл, ловите его!
Но это было трудно, потому что племянник сдёрнул перчатки и показал на руках когти, которыми вцеплялся людям в лица и жестоко царапал их. Наконец одному смелому охотнику удалось схватить его. Он сжал ему длинные руки, так что он бился только ногами и хриплым голосом хохотал и кричал. Кругом собралась публика и стала рассматривать странного молодого господина, который теперь уже совсем не был похож на человека. А один учёный господин, живший по соседству и имевший большой кабинет редкостей природы и чучела разных животных, подошёл ближе, тщательно осмотрел его и потом с удивлением воскликнул:
— Боже мой! Почтенные господа и дамы, как только вы допускаете это животное в порядочное общество? Ведь это обезьяна, Homo Troglodytes Linnaei![44] Я сейчас же дам за неё шесть талеров, если вы уступите её мне, и сделаю из неё чучело для своего кабинета.
Кто опишет изумление грюнвизельцев, когда они услыхали это! «Что! Обезьяна, орангутанг в нашем обществе? Молодой иностранец — обыкновенная обезьяна?» — восклицали они и, совершенно одурев от удивления, смотрели друг на друга. Они не хотели верить, не доверяли своим ушам, и мужчины стали осматривать животное тщательнее, но оно было и оставалось самой обыкновенной обезьяной.
— Но как это возможно! — воскликнула жена бургомистра. — Разве он часто не читал мне своих стихов? Разве он не обедал у меня, как и всякий другой человек?
— Что? — горячилась жена доктора. — Как? Разве он часто и много не пил у меня кофе, не вёл с моим мужем учёного разговора и не курил?
— Как! Возможно ли это! — воскликнули мужчины. — Разве он не играл с нами в кегли в ресторане на скале и не спорил о политике, как всякий из нас?
— И как? — жаловались все они. — Разве он даже не танцевал в первой паре на наших балах? Обезьяна! Обезьяна! Это чудо, это колдовство!
— Да, это колдовство и дьявольская штука, — сказал бургомистр, принося галстук племянника, или обезьяны. — Смотрите, в этом платке заключалось всё колдовство, делавшее его в наших глазах достойным любви. Вот широкая полоса эластичного пергамента, исписанная разными странными знаками. Мне даже кажется, что это по-латыни. Никто не может прочесть это?
Главный священник, человек учёный, часто проигрывавший племяннику партию в шахматы, подошёл, посмотрел на пергамент и сказал:
— Вовсе нет! Это только латинские буквы, это значит следующее:
И обезьяна ведь забавною бывает,
Когда она от яблока вкушает!
Да, да, это адский обман, вроде колдовства, — продолжал он, — и это нужно примерно наказать!
Бургомистр был того же мнения и тотчас отправился к иностранцу, который, должно быть, был колдуном, а шесть городских солдат несли обезьяну, потому что иностранец должен был тотчас же подвергнуться допросу.
Окружённые громадной толпой народа, так как всем хотелось увидеть, как дело пойдёт дальше, они подошли к пустому дому. Стали стучать в дом, звонить, но напрасно, никто не показывался. Тогда взбешённый бургомистр велел выломать дверь и потом пошёл в комнаты иностранца. Но там ничего не было видно, кроме разной старой домашней утвари. Иностранца не могли найти. Но на его рабочем столе лежало большое запечатанное письмо, адресованное бургомистру, которое он тотчас же вскрыл и прочёл:
«Любезные грюнвизельцы!
Когда вы читаете это, меня уже нет в вашем городке, и теперь вы, вероятно, давно узнали, какого происхождения и откуда мой милый племянник. Примите шутку, которую я позволил себе с вами, как хороший урок не приглашать насильно в своё общество иностранца, желающего жить по-своему. Сам я ставил себя слишком высоко, чтобы разделять ваши вечные сплетни, ваши дурные нравы и ваш смешной образ жизни. Поэтому я воспитал молодого орангутанга, которого вы так полюбили, как моего заместителя. Прощайте и по мере сил воспользуйтесь этим уроком».
Грюнвизельцы немало стыдились перед всей страной. Их утешением было то, что всё это произошло неестественно. Но больше всего стыдились молодые люди в Грюнвизеле, потому что они подражали дурным привычкам и манерам обезьяны. С этих пор они уж не облокачивались, не качались вместе со стулом, молчали, пока их не спросят, сняли очки и были вежливы и учтивы, как прежде; а если кто когда-нибудь опять усваивал такие дурные и смешные манеры, то грюнвизельцы говорили: «Это обезьяна». А обезьяна, которая так долго играла роль молодого господина, была отдана учёному, имевшему кабинет редкостей природы. Он пускает её ходить по двору, кормит и, как редкость, показывает её всякому иностранцу; там её можно видеть ещё и теперь.
* * *
Когда раб окончил, в зале поднялся смех, и молодые люди тоже засмеялись.
— Однако среди этих франков есть, должно быть, странные люди! Право, мне приятнее быть у шейха и муфтия в Александрии, чем в обществе главного священника, бургомистра и их глупых жён в Грюнвизеле! — заметил один из них.
— Ты, конечно, сказал верно, — отвечал молодой купец. — Мне не хотелось бы умереть в Франкистане. Франки грубый, дикий, варварский народ, и для образованного турка или перса, должно быть, ужасно жить там.
— Вы скоро услышите это, — пообещал старик. — Как мне говорил надсмотрщик рабов, о Франкистане много расскажет тот красивый молодой человек, потому что он долго пробыл, там, хотя по своему происхождению он мусульманин.
— Как? Тот, который в ряду сидит последним? Право, грех, что шейх отпускает его! Это самый красивый раб во всей стране. Взгляните только на это мужественное лицо, на этот смелый взгляд и красивую фигуру. Ведь шейх может дать ему лёгкие занятия. Он может назначить его отгонять мух или приносить трубку. Исполнять такую обязанность — пустяки, а право, такой раб — украшение всего дома. Он у него только три
